Державный плотник - Даниил Мордовцев

Это идет мраморный старик, что сидит в мраморном кресле. Не может быть, чтобы это был он – мрамор не может ходить. Но нет, он идет: полы мраморной мантии шевелятся; ноги в мраморных сандалиях передвигаются мерно и медленно, как старческие ноги вообще; голова старика заметно трясется, плотно сжатые губы беззвучно шевелятся и безжизненно-мраморные глаза светятся жизнью – они устремлены вперед, туда, где в золоченой раме стоит у пылающего жертвенника Семирамида Севера с опустившеюся с плеч горностаевою мантией.

Что же это такое? Не бред ли расстроенного воображения? Не сон ли? Нет, вон голуби по-прежнему воркуют за окном и шуршат о карниз крыльями, с Невского доносится глухой гул удаляющихся экипажей – все тот же вечерний звон доносится издалека и точно тает в воздухе.

Зашуршало что-то вправо, и словно стена дрогнула. Это дрогнула золотая рама, задрожало полотно и от него медленно, неслышно отделилась женщина в горностаевой мантии: она вышла из полотна и как тень сошла на пол, шурша складками атласного платья

Вот она двигается, волоча за собою горностаевую мантию. На лице все та же приветливая, но загадочная улыбка.

И мраморный старик, и женщина в горностаевой мантии сближаются, идут навстречу друг другу. И лицо мраморного старика скривилось улыбкой. Опущенные руки поднимаются и почтительно складываются у сердца, дрожащая голова низко наклоняется.

– Ah! C’est vous, mon philosophy[17], – слышится тихий ласкающий голос.

– C’est moi, madame! C’est moi, qui salue la grande Semiramis du Nord[18], – шепчут мраморные губы.

– Какая счастливая встреча! Что привело вас в мое скромное царство? А меня еще так огорчило было ваше письмо к князю Голицыну, в котором вы писали обо мне: «Оu est le temps, que e n’avais que soixante et dix ans? ‘aurais couru l’admirer! Оu est le temps que ‘avais encore de la voix! e l’aurais chantee sur tout le chemin du pied des Alpes a la mer d’Archan-gel!»[19]. А теперь вы пришли ко мне, как я рада!

– Да, государыня, я пришел к вам, несмотря на мои годы: меня давно манила к себе великая северная звезда... Я имел счастье писать вашему величеству: «C’est maintenant vers l’etoile du nord qu’il faut que tous les yeux se tournent. Votre maeste imperiale a trouve un chemin vers la gloire inconnue avant elle a tout les autres souverains!»[20]. И вот я у ваших ног.

Что-то захрустело, вроде костей, и мраморный старик опустился на колени.

– О! Встаньте! Не вам склонять передо мной ваши достойные колени: весь мир должен склониться перед вашим гением.

И она тихо положила руку на мраморное плечо старика.

– Встаньте!

И старик, стуча костями и мрамором, встал.

– Я повинуюсь вашему величеству. Но вспомните, что я писал вам, когда вы любезно приглашали меня на ваш карусель: «La reine Falestrice ne donna amais de carouzel, elle alia caoler Alexandre le Grand, mais Alexandre serait venu vous faire la cour»[21].

– И вы пришли вместо него? Это очень любезно с вашей стороны.

– Смею ли я, государыня, так думать! Я, скромный отшельник Фернея, жалкий старик.

– Не говорите так! Весь мир вам рукоплещет...

– Рукоплескал, государыня... Теперь мир рукоплещет только вам!

– Oh! vous me caolez, mon philosophe[22].

– Non, madame, tout le monde, tout L’univers vous caole![23]

– О! Вы непобедимы...

– На словах, государыня, только... А вы...

– Что я! Слабая женщина... Не будь у меня друзей таких, как вы, я была бы ничто... Помните, я писала вам по поводу ваших слов об Александре Македонском: «Поистине, государь мой, я более дорожу вашими сочинениями, чем всеми подвигами Александра, и ваши письма доставляют мне более удовольствия, чем угодливость, которую бы мне оказал этот государь».

– Вы слишком милостивы, государыня, – осклабляется беззубый рот.

– О нет! Я только справедлива. Вы же ко мне действительно более чем милостивы.

– Чем же, ваше величество?

– А хоть бы вашими письмами к князю Голицыну.

– А разве он давал их читать вам, государыня?

По лицу вопрошаемой скользнула неуловимая тень и спряталась в глазах.

– Да, показывал.

Но лицо ее говорило не то, что говорили уста. В ее тонкой улыбке сквозила картина, перенесшая ее в прошлое, в ее кабинет: у окна стоит Левушка Нарышкин и ловит муху, а в стороне, у особого столика, сидит Храповицкий и, утирая фуляром красное вспотевшее лицо, перлюстрирует письмо Вольтера к князю Голицыну; сама же она сидит за своим письменным столом и пишет тайное послание Фридриху Прусскому о разделе Польши: «Tout cela, monsieur mon frere, me confirme dans le sentiment que pour aller a eu sur, il sera plus conve-nable – de rendre mon parti en Pologne superieur par une somme considerable – pour a cheter cet etat qui n’attende que des marchands pour se vendre»[24].

– Да, – повторила она с тою же загадочной улыбкой, – я читала ваши письма к князю Голицыну. Еще в одном вы обращаетесь к поэту Томасу...

– Помню, помню, государыня.

– И говорите: «М-r Thomas! vous qui etes eune et qui avez meilleure voix que moi, vous avez dea celebre Pierre 1 en trois chants, e vous en demende un quatrieme pour Catherine Seconde»[25].

– Это правда, государыня.

– Но я продолжаю утверждать, что вы больше приписываете мне, чем я заслужила. Вы пишете Голицыну: «Le titre de mere de la patri restera a rimperatrice malgre elle Pour moi, si elle vtent a tout d’inspirer la tolerance aux autres princes, e 1’appellerai fa biefaitrice du genre humain»[26].

– Oui, madame, c’est vrai[27], – лукаво улыбается старик.

– Нет, это слишком много. Вы даже говорите там, что «lе merite des francais est qu’ob celebre mes loungesdans leur langue qui est devenue, e ue saiscomment,celle de l'Europe»[28].

– Но это правда, государыня, – улыбается лукавый старик.

– Нет, нет! Из угождения мне вы унижаете Францию и весь Запад. Когда я вас спрашивала, сожжена ли книга аббата Базена, вы отвечали, что еще нет, и прибавили, будто бы во Франции подозревают, что книга написана в России, ибо истина, как вы выразились, приходит с Севера, с Запада же только безделушки; «La ve ite vient du Nord, comme les colifichets vient – de Toccident»[29].

– И здесь я не преувеличил, государыня.

– О, вы слишком добры к нам, северным варварам.

– Mais non, madame![30] Я повторяю ваши слова: я только справедлив.

– Даже тогда, – с ярко блеснувшим взором перебила она его, – когда предсказывали, что мои подданные будут ставить мне храмы, как божеству?

– Даже и тогда, государыня.

– А помните, что я отвечала вам на это?

– Простите, всемилостивейшая государыня, забыл, ведь я так стар.

– Так я напомню вам. Я отвечала: «От всякого другого, кроме вас и ваших достойных друзей, я не желала бы быть поставленною в число тех, которых так давно боготворило человечество». В самом деле, как ни мало во мне самолюбия...

На этом слове она точно поперхнулась, а старик закашлялся...

– Но, – продолжала она, – поразмыслив, невозможно желать видеть себя приравненною лотосам, луковицам, кошкам, телятам, шкурам зверей, змеям, крокодилам и всякого рода животным. После такого исчисления какой человек пожелает храмов! Нет, лучше остаться здесь на земле, я лучше хочу получать ваши и ваших друзей письма – Даламберов, Дидеротов и других энциклопедистов...

В этот момент в «Россике» что-то зашуршало. Из какого-то шкафа тихо вылезла человеческая фигура в форменном камзоле и в парике. Ба! Да это старый знакомый, добрейший Степан Иванович Шешковский. Услыхав слово «энциклопедисты», он сейчас догадался, что ему, верно, предстоит «дело» – кого-нибудь «взять и допросить». Он спрятался за сторожа и выжидал удобной минуты. Но он жестоко ошибся, услыхав последующий разговор женщины в горностаевой мантии с мраморным стариком.

– Двигается ли дело с печатанием энциклопедии? – спросила первая.

– Нет, государыня.

– Почему же?

– Не позволяют продолжать.

– О, какая жестокая несправедливость! Поверьте мне: все чудеса на свете не в состоянии смыть пятна от помешательства печатанию энциклопедии[31].

– Что делать, государыня! Не все так смотрят на печать, как вы, либеральнейшая и мудрейшая из владык мира.

– Правда, государь мой, я глубоко убеждена, что свобода печати великое благо народов.

– К сожалению, государыня, не все так думают.

– Да, истинно жаль... И энциклопедисты преследуются?

– Преследуются, государыня.

– Oh, malheur aux persecuteurs![32] – воскликнула она страстно.

Шешковский вздрогнул и побледнел.

– Malheur aux persecuteurs! – повторила женщина в мантии, – они заслуживают того, чтоб их поместили в разряд тех божеств, о которых я говорила – змей, крокодилов и диких зверей: вот их истинное место[33].

При последних словах Шешковский, бледный как полотно, снова скрылся в шкаф.

У ног женщины в горностаевой мантии послышался шорох. Она оглянулась. У подола ее, шурша атласным платьем и выгибая пушистую спинку, терся и ласково мурлыкал котик царя Алексея Михайловича.

– А, это ты, киця! – ласково сказала женщина в мантии.

Мраморный старик скорчил лукавую улыбку.

– Даже звери несут дань удивления вашему величеству.

Она нагнулась, чтобы погладить котика.

– Кисынька! Кисынька! – позвала она.

– Кисынька! Кисынька! – злобно сверкнув глазами, отвечал ей кот человеческим голосом и, распушив хвост, прыгнул в свою витрину.