Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Чтобы быть на должной высоте в этих сшибках, Герцену пришлось сильно приналечь на эту философию, главным образом на Гегеля, который Герцену, как человеку общей латино-французской культуры, давался лишь с превеликим трудом – если судить по его личным свидетельствам. До конца Герцен Гегелем, по-видимому, так и не овладел. Но в руководящих линиях автор «Былого и Дум» Гегеля, кажется, усвоил.

Самым блестящим и непобедимым диалектиком и спорщиком, которого когда-либо выставила русская философия, придется признать A.C. Хомякова. Герцен никогда не мог не то что справиться с ним, но даже стать ему под плечо: это был поистине великан, о размерах которого русские люди до сих пор еще не отдают себе, как следует, отчета. Превзойти его на поприще диалектики мог бы в нашем столетии разве только о. Павел Флоренский. Но это тема особая, которой мы в своем месте и в свое время еще коснемся.

Справиться с A.C. Хомяковым Герцену не удалось, и не только по той причине, что Хомяков был как философ сильнее автора «Былого и Дум». Справиться Герцен с Хомяковым не мог еще потому, что в подсознании и не хотел. Он великолепно понимал, что у него со славянофилами (особенно с Хомяковым) сердце билось общее, да и туловище было общее, как у Русского Двуглавого Орла, столь ненавидимого радикальной интеллигенцией. Только головы этого славянофильско-западнического Двуглавого Орла «смотрели в разные стороны». Эта метафора или, лучше, этот символ принадлежит самому Герцену…

Кроме того, не надо забывать, что, к великому горю и к великому несчастью для России и ее культуры, тяжелая рука полицейского «просвещенного абсолютизма» и цезарепапизма налегла на творчество самого A.C. Хомякова, который не имел возможности печатать свои произведения в России и, вообще, жил в условиях того, что можно назвать «внутренней эмиграцией» (наподобие того, как теперь живет подавляющее большинство всего русского населения и всей русской интеллигенции). Ужасающий факт, что величайший русский святой – преп. Серафим Саровский и величайший русский богослов – A.C. Хомяков, оба были под гонением и под калечащим, удушающим прессом величайшего русского иерарха – митрополита Московского Филарета, о чем острые страницы мы прочтем у В.В. Розанова…

Поэтому нас не должны удивлять и два таких ужасных факта, как эмиграция внешняя и внутренняя двух великих русских мыслителей – Герцена и Хомякова, а также и то, что желавший принять православие крупнейший немецкий философ-католик, для этой цели приехавший в Россию, был на границе арестован жандармами и выпровожен обратно. Этот факт его и укрепил в католичестве…

По этому поводу заметим, что революционно-субверсивные и разрушительно-антикультурные действия приходят не только «слева», но часто – и чаще, чем это обычно думают, – «справа».

Можно быть уверенным, что одной из важнейших причин эмиграции Герцена было нелепое гонение на философию в царствование имп. Николая I, когда министр Ширинский-Шихматов любил повторять, что «польза от нее не доказана, а вред возможен»… Не надо забывать и того, что отношение Булгарина и «Северной Пчелы» к русской литературе было совершенно такое же, как позже Писарева с компанией из «Русского Слова». Sapienti sat! Подобно тому как некогда Аристотель бежал из Афин, дабы его сограждане «не согрешили вторично против философии» (он имел в виду отравление консервативными кругами афинского общества консервативно же мыслившего Сократа) – так и чтобы избавить Россию от повторения позорных деяний Дантеса (всячески покровительствуемого двором) и Мартынова (преступление которого всячески одобрялось двором же и аристократией), Герцену пришлось бежать из России в самую блестящую пору ее поэзии, литературы и мысли, какой было царствование императора Николая Павловича. История культуры вообще полна парадоксов.

Герцен был многими головами выше окружавшего его общества, сколь бы утонченным оно себя ни мнило, но все же он был ниже Хомякова, которого, будучи заражен вольтерианством, он никогда не мог понять. Но его промежуточное положение между вершинами отеческого и германского любомудрия Хомякова и довольно дешевым свободомыслием русских вольтерианцев (вольтерианство всегда дешево и общедоступно) сделало Герцена очень быстро властителем дум. Таким он стал еще задолго до эмигрирования, а из эмиграции, особенно когда стал издаваться на чужбине и доходить до России герценовский «Колокол», это влияние еще усилилось и длилось до 1863 г. – когда наперерез Герцену встал Катков.

Нельзя даже и сравнить Каткова по степени одаренности с Герценом – до такой степени Катков ничтожен перед ним как мыслитель и как писатель. Но, как всегда это бывает, – публицист и политик одолел мыслителя и художника. И это по той причине, по какой популярный оратор всегда одолеет (и погубит) Сократа. В этом отношении – как показательна схватка Сократа со своим будущим палачом Анитом в конце блестящего диалога «Менон» у Платона. Эту же тему автор «Пира» разрабатывает в диалогах «Горгий» и «Политик».

Любопытно, что сам Катков начал как официальный профессор философии, защитив даже на эту тему диссертацию. Стало быть, его никак нельзя назвать самозванцем. Но все же, какая диспропорция между размерами Каткова и Герцена и степенью их влияния – обратно пропорционального дарам и образованию.

В чем же дело?

Конечно, легко объяснить это тем, что в 1863 г. для России на Западе в связи с польским вопросом готовилось повторение 1812 года и на карту ставилась судьба самой России в виде рокового вопроса:

Быть или не быть?

Естественно, что все общество, движимое элементарным и вполне законным чувством самосохранения, пошло за тем, кто с сознанием национального достоинства соединил утверждающее и незыблемое:

Быть!

А позиция Герцена по тому же самому вопросу была более чем сомнительной, и он мог казаться, да едва ли и не был некоторое время изменником-пораженцем!..

Какие же еще могли быть после этого разговоры? И как тут не вспомнить поэта, сказавшего:

Когда бросает ярость ветра

В лицо нам вражьи знамена —

Сломай свой циркуль геометра,

Прими доспех на рамена!

И если враг пятой надменной

На грудь страны поникшей стал —

Забудь о таинствах вселенной

Поспешно отточи кинжал!

Пусть боги смотрят безучастно

На скорбь земли: их вечен век.

Но только страстное прекрасно

В тебе, мгновенный человек!

К такому страстному и прекрасному – пусть мгновенному – порыву звал Катков – и одержал победу над сердцем России. Это сердце оказалось для Герцена утраченным навсегда. Зато Герцен стал навсегда «богом» всех пораженцев и государственных изменников, всех Иуд Предателей своей родины. Он стал шефом дореволюционной левой эмиграции – и только уже к самой войне 1914 года его сменил на этом посту Ленин. Последний все же никак не мог простить Герцену его культурности и свободолюбия. Но зато – предать свою страну ясновельможным панам – какой замечательный прецедент для продажи России прусским юнкерам – армиям Макензена, Гинденбурга, Людендорфа. Нет, Ленину надо было бы все же быть снисходительнее к Герцену, вспомнив его заслуги как предателя родной страны в одну из тягчайших ее годин, когда

Ужасный сон отяготел над нами,

Ужасный, безобразный сон:

В крови до пят мы бьемся с мертвецами

Воскресшими для новых похорон.

А ведь Тютчев, написавший эти строки, любил и жалел единоплеменного польского орла не менее (если не более), чем сам Герцен…

Беллетристикой Герцен стал заниматься еще в московский доэмиграционный период своей жизни. Но настоящего беллетриста из него не вышло: он был для этого слишком «умен» и его герои говорили языком, каким впоследствии заговорили герои Горького, – языком начитавшихся прогрессивной литературы интеллигентов, «умных гимназистов» и студентов. Ему было невдомек, сколько подлинного ума, вкуса, гения обнаружил Пушкин, сказав такую простенькую фразу: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой»…

Но зато в «Письмах об изучении природы» Герцен становится в первые ряды тех очень немногих мыслителей, которые выработали художественную философскую прозу на родном языке. А художественная философская проза – это вещь столь же редкая и трудная, как и хорошие стихи или хорошая музыка…

«Записки одного молодого человека» (в сущности, конечно, самого Герцена) относятся к тому самому жанру «Былого и Дум», в котором Герцен обессмертит свое имя. Как «Записки одного молодого человека», так впоследствии «Былое и Думы» никак нельзя причислить к жанру «монологической» литературы, скучной и навязчивой, как разговоры о прошлогоднем снеге, столь типичной для Белинского и последующих нигилистов, где подлинной диалектики так же мало, как и в нынешнем «диамате». В душе Герцена сталкивается такое же «ЗА» (pro) и «ПРОТИВ» (contra), как и в душе Достоевского. И трудно понять Достоевского вне Герцена. Никак нельзя забывать того, что либерал Степан Трофимович Верховенский в начале «Бесов», как будто бы и безбожник, «колебатель основ», в своей же собственной душе находит диалектическое противостояние и безбожию и подрывным соблазнам в громадных залежах романтизма – этого вечного и нестареющего сокровища человеческой души, источника ее юности и союза с небом. Этот вечно юный романтизм в конце романа побеждает, несмотря ни на что, как побеждает барство, аристократизм и львиное начало оправданного свободолюбия, от которого приходят в трепет «Бесы». Не забудем, что из уст Степана Трофимовича извергается торжественное проклятие по адресу главного беса, мнимого сына Степана Трофимовича – убийцы и нигилиста Петра Степановича. У нас есть все основания предполагать, что в лице Степана Трофимовича выведен ни кто иной, как Грановский. Но Грановский – это второе и лучшее «Я» самого Герцена, как бы источник того вечно романтического начала, без которого Герцен из вечного юноши превратился бы в преждевременного злого, глупого и бездарного старичка, типа Милюкова-Чернышевского.