Александр I - Александр Николаевич Архангельский

«В городе у нас очень тихо, все толки, мнения и рассуждения о министерии замолкли, да и город пуст…»[292] – извещает С. Творогов из Санкт-Петербурга 25 июля 1813 года.

«Все у нас, благодаря деснице Всевышнего, хорошо и спокойно»[293], – делится с графом 4 октября того же года многим Аракчееву обязанный князь Вязмитинов.

«Здесь царствует большой во всем порядок; кронпринц наблюдает и любит его»[294], – пишет Н. Д. Мянкин из Нотербока 29 августа; год тот же.

«…в поселенном батальоне вашего сиятельства полка все благополучно»[295], – Федор Фрикен, 13 декабря 1817-го.

«В округе поселения имени вашего сиятельства полка все благополучно»[296], – П. Клейнмихель, 22 января 1820-го.

Но одно дело – мотив, другое – формула; одно дело – ублажение всесильного временщика, другое – медленное опутывание любовника, привязывание его, приручение. Этим искусством Минкина также владела в совершенстве; недаром у нее была репутация колдуньи и гадалки. «Говорили, что Настасья, кастелянша графа Аракчеева, была чернокнижница и знала все, что где деется. Гадала ль Настасья по черным книгам – сказать мудрено, а что знала почти все, что делается в графской вотчине – это точно»[297]. Впрочем, Аракчеев в современных ему народных преданиях тоже наделен был колдовскими чарами; в той же легенде сообщается:

«Да и сам-то Аракчеев был хитрый человек. В каждой деревне у него были старухи, которые доносили ему про всякие дела. А мужики и солдаты думали все на Настасью, боялись ее, звали колдуньей. И была такая вера, что от графа ничего не скроешь, концов не схоронишь.

Вот что раз было. Большое было ученье полку. Скомандовали: "ружья на руку!", а за этой командой должна быть другая: "пли!" Ружья были заряжены холостыми зарядами. Аракчеев перед командой "пли!" закричал: "остановись!", подошел к одному солдату и говорит ему: "Ну-ка, опусти шомпол в дуло!" Солдат опускает. "А что же какой большой конец торчит?" – «Виноват, ваше сиятельство!» – и солдат тут же признался, что хотел убить графа. Подумал малость Аракчеев, да и закричал: "Дать этому солдату чистую отставку и отправить на почтовых в его губернию, чтоб таких негодяев у нас не было!"»[298]

Секрет прозорливости Минкиной отчасти объясняется тем, что она содержала агентурную сеть хожалок и богомолок, поставлявшую ей столичную «информацию к размышлению» даже раньше, чем аракчеевский телеграф извещал о прибытии гостей на станцию…

Вот самый яркий, образцовый, можно сказать, пример Настасьиного домо– и жизнестроительства; письмо любезному отцу графу от 20 июля 1819 года, с пометой: «Утро иду к обедни, мой отец».

«Любезный мой отец граф!

Сколь ваше письмо обрадовало – как вы ко мне милостивы! Ах душа, дай Бог, чтобы ваша любовь была такова, как я чувствую к вам – един Бог видит ее. Вам не надобно сомневаться в своей Н… которая каждую минуту посвящает вам. Скажу – друг мой добрый, – что часто в вас сомневаюсь, но все вам прощаю, – что делать, что молоденькие берут верх над дружбою, – но ваша слуга Н… все будет до конца своей жизни одинакова. Желаю, чтоб наш сын общий был примером благодарности; я ему всегда говорила, что Бог нам дал отца и благодетеля вас – душа единственная – моему сердцу, прости моему открытию: любви много, и более не могу любить. У нас все, слава Богу, хорошо: люди и скот здоровы, я немножко своим желудком страдаю, – но все пройдет. Дай Бог вас видеть в вашем милом Грузине. Одно утешение вас успокоивать. О – друг! Сколь любовь мучительна, прости – три дня еще ожидать вас – прошу Мишу поцеловать, – если он заслуживает ваших милостей. Я занимаюсь домашним – при вас некогда будет! – как вареньем, так и сушкою зелени и бельем и постелями; все хочется до вас кончить – мой друг, чтобы видели, что Н… вас любит».

Как построено это письмо?

Первым заявлен мотив милости; задана иерархия.

Затем появляется мотив аракчеевской ревности, ловко погашаемый мотивом Настасьиного заведомого прощения возможной измены со стороны «благодетеля». (Логик назвал бы это «подменой тезиса»; таких слов Настасья не знала, яблоки и варенье были ей ближе.)

Тут же следует ненавязчивое напоминание о «нашем сыне общем»: мотив отцовства.

Адресат завораживается, тайные струны его души приводятся в действие, и в этот миг успех закрепляется самым сладостным мотивом благоустроенности: «У нас все, слава Богу, хорошо: люди и скот здоровы».

И лишь после того, после упоминания о том, что «я немножко своим желудком страдаю», возможного лишь между самыми близкими людьми – мыслимо завести речь о любви и ее мучениях; причем любовная тема естественно перетекает в хозяйственный разговор о вареньях, зелени и белье.

Не отношения страстных любовников, не воркование нежных голубков, не платоническая любовная игра, не следы угасшего чувства в рутине домашних дел, но крепкая, хотя и не вполне законная семья, в которой, как в разумно организованном доме, всему отведено свое место – и нежности, и рачительности, и страсти, и охлажденности. По-придворному чуткий полководец Багратион нашел единственно возможное определение «социальной роли» Минкиной, когда послал графу платочек для подарка – кому? Не жене, не любовнице, не возлюбленной, не наложнице, а «шуре-муре» (очевидно, контаминация французских слов «шер» и «амур»).

«Ваше сиятельство! Азиятская мода; дамы носят на шее – оно и пахнет хорошо. Я не верю, чтобы у вашего сиятельства не было шуры муры, можете подарить; надеюсь, что понравится. Преданный вам Багратион»[299].

Естественно, от людей той эпохи, принадлежавших к тому типу культуры, бесполезно было бы ждать письменных откровений, прямых признаний в огненном безумном желании: они были словесно стыдливыми. (В поведении стыдливости было меньше, но и она всегда ритуализовывалась и тем как бы снималась, лишалась грубого натурализма. Потаенная беседка в Грузине, в стенах которой были искусно скрыты развратные гравюры огромного размера, которыми образцово-показательный граф любовался в часы отдохновения от трудов праведных, – одно из таких ритуальных «капищ»[300]. Греху не дают выйти на волю – ему отводят дальний уголок сада, включают в общую иерархию: непорядочное – упорядочивают.) Но при этом они располагали тысячами способов намекнуть на иные чувства, если бы чувства эти существовали. При всей своей неначитанности Настасья Минкина ведала и соблюдала стилевой кодекс эпохи. Ей не на что было намекать. Многолетние отношения с графом сложились раз навсегда; необходимо было лишь поддерживать ровный