Мифы Старого и Нового Света = Из Старого в Новый Свет: Мифы народов мира - Юрий Берёзкин

Рыбы из Мавандуй, помещенные в основание мироздания, наделены набором признаков, по которым можно определить их вид. Правда, изображения менее натуралистичны, чем это кажется на первый взгляд: существ, в облике которых сочетались бы все имеющиеся на картине признаки, в природе не существует. И все же речь, скорее всего, идет не о химерах, а о стилизованном в угоду определенной художественной традиции образе конкретной рыбы. Считать так позволяют отсутствие заведомо фантастических элементов и отступление от биологического правдоподобия лишь на уровне деталей типа контура хвоста или носа. Наличие отростков на носу, расположение плавников и общий вид рыб позволяет с наибольшей вероятностью идентифицировать их как представителей семейства багариевых (Sisoridae), и даже точнее — как обитающих в водоемах Южного Китая туркестанских сомиков. Возможность подобной идентификации подтвердили сотрудники лаборатории ихтиологии Зоологического института Российской Академии наук. Вспомним, что и в японской традиции землетрясения вызывает подземный сом.

Вероятная ассоциация рыб из Мавандуй с конкретным биологическим видом (или, во всяком случае, отсутствие, как было сказано, в их облике явно фантастических элементов) — обстоятельство существенное. Отраженные в искусстве южнокитайские представления можно сопоставить с теми, что зафиксированы в фольклоре народов Сибири, Дальнего Востока и отчасти Поволжья — мордвы, обских угров, якутов, айну, японцев, аборигенов Тайваня, в какой-то мере башкир и селькупов. Там тоже речь идет о конкретной рыбе — белуге, форели, ерше и т. п.

На большей же части Восточной Европы, в Передней, Средней и Южной Азии, в Южной Сибири — Монголии подземная рыба представляет собой не рыбу конкретного вида, а водное чудовище с чертами рептилии и млекопитающего. Подобный образ распространен в различных мифологиях Старого и Нового Света, хотя и неизвестен в Австралии и в Африке южнее Сахары. Его трудно четко отделить от образа мирового змея, который окружает землю кольцом или обитает где-то в ее глубинах. К этому классу существ относятся рогатые змеи Северной Америки и Мексики, радужный змей индейцев области Чако в Южной Америке, библейский Левиафан и индийская рогатая рыба Джхаша. Согласно «Сатапатха брахмана», одной из ранних священных книг индуизма, эта рыба спасла во время потопа первого человека Ману. В иранской мифологии рыба Кара охраняет от гадов дерево всех семян и отличается огромной величиной. На бубнах тюркоязычных народов саяно-алтайского региона в середине нижнего поля изображены два существа — лягушка и Кер-дутпа, он же Кер-балык. Подобные изображения не соответствуют их современным (XIX–XX века) интерпретациям и отражают картину мира, сформировавшуюся значительно раньше. Вторые компоненты горно-алтайских названий («проглатыватель» и «рыба») не вызывают разночтений, а для «кер» существуют два этимологических объяснения. Это либо «коричневый» (заимствование из монгольских языков), либо восходящее к общетюркскому «старый, древний, великий». Второе более правдоподобно.

Ни у индейцев Америки, ни в древних мифологиях Западной Евразии рыбообразным монстрам роль держателей земли не свойственна. Их наделение этой функцией в Западной Евразии могло произойти под влиянием дальневосточных или сибирских мифологий, в которых рыбы держательницами земли, по-видимому, издавна считались. Конкретная видовая идентификация рыб как раз и свидетельствует о традиционности соответствующих представлений. Из Южной Сибири или Центральной Азии новый образ поддерживающего землю рыбообразного монстра распространился на запад, реализовавшись в том числе и в виде доживших до XX века «трех китов». В балканских, восточнославянских и прочих западных космологиях название рыбообразного монстра нижнего мира из местных языков не объяснимо. «Кит», «Левиафан» — все это заимствованные слова книжного происхождения. На западе нет и связанных с подобными чудищами фольклорных сюжетов.

Отраженный в исламском предании образ держащего землю «ангела» также был скорее всего принесен в Западную Евразию из Восточной. Как в фольклоре палестинцев, азербайджанцев и памирцев, так и на ткани из Мавандуй антропоморфный персонаж не помещен в самое основание мира, но стоит на рыбе (или черве). Эта не встречающаяся за пределами Евразии деталь ставит под сомнение независимость появления соответствующих космологических схем на востоке и западе континента.

Что же касается рыбы и млекопитающего, то ни в Сибири, ни в Юго-Восточной Азии (кроме сильно и давно исламизированных малайцев) эти образы не сочетаются в одном тексте. Похоже, что соответствующие мифологемы соединились в довольно сложную, странную и вместе с тем стандартную комбинацию (земля — бык — рыба либо земля — «ангел» — бык — рыба) лишь на западе Евразии и лишь в относительно недавнее время.

Трансъевразийские параллели, касающиеся представлений о мироздании, не единственны в своем роде. Они есть часть обширного набора мифологических мотивов, которые в недавнем прошлом были характерны для народов Балкан, Восточной Европы, Кавказа, в меньшей мере Передней и Средней Азии, но которых нет в Библии и Коране. Все эти мотивы обнаруживают множество аналогий в фольклоре и мифологии Южной, Юго-Восточной и Южной Азии. Не распространение мировых религий само по себе, но сочетание этого процесса с диффузией восточноазиатских мотивов на запад привело, похоже, к формированию той картины мира, которая к началу Нового времени сделалась характерной для верований народов Западной Евразии.

Заключение

Пересказывать содержание мифологических сюжетов можно без конца. Некоторые из них поражают неожиданными поворотами действия, яркими и нетривиальными образами. Но не надо предаваться иллюзиям. В большинстве мифов для современного европейца не так уж много интересного. Вспоминаю, как в экспедиции в Средней Азии мой приятель купил в сельском магазине том сказок «Тысяча и одна ночь». Изданы они были на газетной бумаге, но переведены вполне грамотно, без явных стилистически ляпов. Прочитав книгу до середины, приятель стал делиться соображениями о прочитанном. Что в сказках должны быть драконы и пери, а герои могут превращаться в ослов и собак — это нормально. Но почему большинство сюжетов до абсурда нелогичны и сбиваются с одного на другое, почему действия персонажей, мягко говоря, плохо мотивированы — это уже непонятно.

И такое впечатление сложилось от ближневосточных волшебных сказок — что же говорить о мифах папуасов или индейцев Бразильского нагорья. Если читатель и бывает увлечен подобными историями, то главным образом потому, что способен смаковать именно абсурдность и нелогичность повествований. С другой стороны, при переводе текстов и в ходе их литературной обработки, особенно для детской аудитории, повествования подвергаются стилистической правке, порой существенно искажаются. Это делает их более привычными и приемлемыми для читателя.

Странные сюжеты и образы попадают в фольклор ненамеренно. Ведь фольклорные тексты никто специально не сочиняет. Противоречий между рассказами даже одного информанта бывает множество, но они не служат предметом рефлексии. «Мы повторяем наши старые повествования так, как их слышали сами, повторяем те же слова. И если оказывается, что в рассказе нет смысла, то ведь в жизни много и других вещей, понять которые нам не дано» — это высказывание канадского эскимоса, приведенное датским исследователем Кнудом Расмуссеном (1879–1933), следует помнить как ищущим в мифах скрытую логику, так и тем, кто удивляется ее отсутствию. Лишь с появлением сознательного, авторского мифотворчества, с началом систематизации и кодификации мифологических представлений положение отчасти меняется. Однако выйти за пределы характерного для определенной культуры набора мотивов жрецы и шаманы тоже не могли.

Изучать мифы и сказки интересно не из-за их содержания. Сходные мотивы в фольклоре и мифологиях разных народов помогают обнаружить давно оборвавшиеся исторические связи между группами людей. Невозможно воссоздать историю, изучая только фольклор, для этого есть другие дисциплины — археология, популяционная генетика, физическая антропология, сравнительная лингвистика. Однако и фольклористике пристало занять в этом деле достойное место. Многие из высказанных предположений о древних связях культур потребуют корректив, а иные могут оказаться совершенно ошибочными. Но исключить фольклористику из числа исторических дисциплин — это значит отвергнуть уникальный источник знаний о прошлом.

На протяжении всей истории в культуре действовали два противоположно направленных процесса. Один — унификация, усреднение, заимствование культурных форм от одних народов к другим. Второй — углубление различий, развитие отдельных культур в разных направлениях. В период, когда были заложены основы нашей цивилизации и изобретены новые искусственные материалы (керамика, металлы, ткани), новые способы добывания продуктов питания (земледелие и скотоводство), новые средства транспорта и коммуникации (колесная повозка, верховая езда, сложные знаковые системы, включая письменность), новые формы координации деятельности людей (разного рода вождества и конфедерации, а затем и первые государства), разнообразие достигло, по-видимому, предела. Вернее, оно было особенно велико тогда, когда культуры уже стали сложными, но еще продолжали развиваться относительно изолированно одна от другой. Однако эти же самые открытия привели к слиянию изолированных друг от друга сообществ в относительно единый культурно-хозяйственный организм. В эпоху Великих географических открытий этот организм стал поглощать еще остававшиеся за его пределами регионы планеты.