Избранное в двух томах. Том II - Варлам Тихонович Шаламов

Через какой-то срок – может быть, многомесячный, а может быть – мгновенный, – Парамонову показалось, что отдых достаточен, – поэтому инвалидов перестали считать инвалидами. Но Филипповский был паровозный машинист, Фризоргер – столяр, Нагибин – печник, Василенко – горный десятник. Только я, литератор России, оказался пригодным для черных работ.

Меня уже выводили на эти черные работы. Десятник Быстров брезгливо оглядел мое грязное, вшивое тело, мои гнойные раны на ногах, расчесы от вшей, голодный блеск глаз и с наслаждением произнес свою любимую остроту: «Какую вы хотите работу? Белую? Или черную? У нас нет работы белой. Есть только работа черная».

Тогда я был кипятильщиком. Но давно выстроили баню, кипятили воду в бане – меня нужно было куда-то послать.

Высокий человек в новом дешевом вольном синем костюме стоял на пеньке перед палаткой.

Быстров – строительный десятник, вольняшка, бывший зэка, приехавший на Черное озеро заработать денег на материк. «В цилиндрах поедете на Большую землю», – как острил начальник Парамонов. Быстров ненавидел меня. В грамотных людях Быстров видел главное зло жизни. Он видел во мне воплощение всех своих бед. Ненавидел и мстил слепо и злобно.

Быстров прошел золотой прииск 1938 года как десятник, смотритель. Мечтал скопить столько, сколько скапливал раньше. Но мечта его была разрушена той же волной, которая смела всех и вся, – волной тридцать седьмого года.

Теперь он без копейки денег жил на этой проклятой Колыме, где враги народа работать не хотят.

Меня, прошедшего тот же ад, только снизу, от забоя, от тачки и кайла, – а Быстров знал об этом и видел – наша история пишется вполне открыто на лицах, на телах, – хотел бы меня побить, но у него не было власти.

Вопрос о черной и белой работе – единственная острота – Быстровым мне был задан вторично, – ведь я уже отвечал на него весной. Но Быстров забыл. А может – не забыл, а нарочно повторил, наслаждаясь возможностью задать этот вопрос. Кому и где он его задавал раньше?

А может быть, я все это выдумал и Быстрову было совершенно все равно – что у меня спросить и какой ответ получить.

Может быть, весь Быстров – это только мой воспаленный мозг, который не хочет прощать ничего.

Словом, я получил новую работу – помощником топографа, вернее, реечником.

В Черноозерский угольный район приехал вольный топограф. Комсомолец, журналист ишимской газеты, Иван Николаевич Босых, мой однолеток, был осужден по пятьдесят восьмой, пункт 10, – на три года, а не на пять, как я. Осужден значительно раньше меня, еще в тридцать шестом году, и тогда же привезен на Колыму. Тридцать восьмой, так же, как и я, он провел в забоях, в больнице, «доплывал», но, к собственному его удивлению, остался жив и даже получил документы на выезд. Сейчас он здесь для кратковременной работы – сделать топографическую «привязку» Черноозерского района для Магадана.

Вот я и буду его работником, буду таскать рейку, теодолит. Если нужно будет два реечника, будем брать еще рабочего. Но все, что можно, будем делать вдвоем.

Я из-за своей слабости не мог таскать теодолита на плечах, но Иван Николаевич Босых таскал теодолит сам. Я таскал только рейку, но и рейка мне была тяжела, пока я не привык.

В это время острый голод, голод золотого прииска уже прошел – но жадность осталась прежней, я по-прежнему съедал все, что мог увидеть и достать рукой.

Когда мы вышли первый раз на работу и сели в тайге отдохнуть, Иван Николаевич развернул сверток с едой – для меня. Мне это не понадобилось, хотя я и не стеснялся, пощипал печенье, масло и хлеб. Иван Николаевич удивился моей скромности, но я объяснил, в чем дело.

Коренной сибиряк, обладатель классического русского имени – Иван Николаевич Босых пытался у меня найти ответ на неразрешимые вопросы.

Было ясно, что топограф – не стукач. Для тридцать восьмого года никаких стукачей не надо – все делалось помимо воли стукачей, в силу более высших законов человеческого общества.

– Ты обращался к врачам, когда ты заболел?

– Нет, я боялся фельдшера прииска «Партизан» Легкодуха. Доплывающих он не спасал.

– А хозяином моей судьбы на Утиной был доктор Беридзе. У врачей-колымчан могут быть два вида преступления – преступление действием, когда врач направляет в штрафзону под пули, – ведь юридически без санкции врачей не обходится ни один акт об отказе от работы. Это – один род преступления врачей на Колыме.

Другой род врачебных преступлений – это преступление бездействием. В случае с Беридзе было преступление бездействием. Он ничего не сделал, чтобы мне помочь, смотрел на мои жалобы равнодушно. Я превратился в доходягу, но не успел умереть. «Почему мы с тобой выжили? – спрашивал Иван Николаевич. – Потому что мы – журналисты». В таком объяснении есть резон. Мы умеем цепляться за жизнь до конца.

– Мне кажется, это свойственно более всего животным, а не журналистам.

– Ну нет. Животные слабее человека в борьбе за жизнь.

Я не спорил. Я все это и сам знал. Что лошадь на севере умирает, не выдерживая сезона в золотом забое, что собака подыхает на человеческом пайке.

В другой раз Иван Николаевич поднимал семейные проблемы.

– Я холост. Отец мой погиб в гражданскую войну. Мать умерла, пока я был в заключении. Мне некому передать ни свою ненависть, ни свою любовь, ни свои знания. Но у меня есть брат, младший брат. Он верит в меня, как в бога. Вот я и живу, чтобы добраться до Большой земли, до города Ишима – войти в нашу квартиру, улица Воронцова, два, – посмотреть в глаза брату и открыть ему всю правду. Понял?

– Да, – сказал я, – это – стоящая цель.

Каждый день, а дней было очень много – более месяца, Иван Николаевич приносил мне еду свою – она ничем не отличалась от нашего полярного пайка, и я, чтобы не обидеть топографа, ел вместе с ним его хлеб и масло.

Даже свой спирт – вольным давали спирт – Босых приносил мне.

– Я не пью.

Я пил. Но спирт этот был такой пониженной крепости после того, как прошел несколько складов, несколько начальников, что Босых ничем не рисковал. Это была почти вода.

В тридцать седьмом году летом Босых был на «Партизане» несколько дней – еще в берзинские времена – и присутствовал при аресте знаменитой бригады Герасимова. Это – таинственное дело, о котором мало кто знает. Когда меня привезли на «Партизан» 14 августа 1937 года и поместили в брезентовой палатке, – напротив нашей палатки был низкий деревянный бревенчатый барак-полуземлянка, где двери висели на одной петле. Петли у дверей на Колыме не железные, а из