История второй русской революции - Павел Милюков

Идея коалиции не только не победила, как хотел внушить стране заместитель председателя, но, напротив, впервые потерпела наглядное и очевидное для всех крушение в публичном столкновении двух взглядов, которые даже сам Керенский принужден был признать непримиримыми. Оба борющихся лагеря на глазах всей страны нетерпеливо готовились к решительной схватке через голову власти, которая бессильно повисла между ними в воздухе, не решаясь сделать никакого выбора. В интимном кругу Керенский был откровеннее, когда оценивал пользу, принесенную ему Московским совещанием не столько с политической, сколько с полицейской точки зрения. «Приехав в Петербург, — вспоминает он[42], — я говорил близким друзьям, а также и Временному правительству, что я очень доволен Московским совещанием, так как то, что мне нужно было, я совершенно учел и знаю, где, что и как». В этой лаконичной фразе Керенский подразумевал полученное им в Москве осведомление о корниловском «заговоре».

Таким образом, министра-президента интересовало по существу не столько признание принципа коалиции, будто бы усилившее «авторитет власти», сколько, так сказать, более точная локализация предметов его смутного и неопределенного страха перед «развивающимися с неизбежностью событиями». Даже он, носитель идеи «национального равновесия», готовился в Москве к грядущей борьбе и, конечно, не мог верить в серьезность примирительного жеста между боровшимися элементами русской общественности.

«Примиренчество», внешний успех которого на совещании так усердно подчеркивал Н. В. Некрасов, как раз в это время окончательно отыграло свою роль. Это и было наглядным образом продемонстрировано тотчас после совещания на том самом Церетели, примирительное выступление которого, по выражению Некрасова, произвело «перелом» в настроении съезда, склонив даже непримиримых на сторону соглашения. Церетели, намеренно подготовлявший себе на совещании роль высшего судьи демократической тактики, чего-то вроде «язычка весов» революционной политики, два дня спустя был самым бесцеремонным образом дезавуирован «революционной демократией». 18 августа петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов должен был выслушать в своем новом помещении, в Народном доме, доклад исполнительного комитета о Московском совещании. Вместо того, по предложению большевиков, было решено обсуждать «более важные вопросы» — о смертной казни и об арестах ленинцев. Докладчик Мартов предложил собранию принять резолюцию протеста против введения смертной казни на фронте «как меры устрашения солдатских масс в целях порабощения их командному составу» и, «следовательно, меры, преследующей контрреволюционные цели», «требовать от Временного правительства ее отмены и заклеймить ведущуюся милитаристскими и буржуазными кругами агитацию за дальнейшее распространение смертной казни». Как известно, это было требование Корнилова, почти принятое в Москве Керенским. Конец резолюции выражал порицание Всероссийскому исполнительному комитету за то, что он «до сих пор не нашел в себе решимости поднять вопрос о смертной казни». Церетели от имени большинства комитета выступил на его защиту. «Почему вы не протестовали против этого ужасного института тогда, когда он был введен, очень скоро после событий 3-5 июля и несчастья на фронте? — спрашивал он своих противников, думая усовестить их этим напоминанием. — Если тогда вы хранили молчание, значит, было что-то такое, что заставляло вас молчать?.. Вы понимали смысл этого акта». А теперь, «если вслед за вашим постановлением не последует отмены смертной казни, что же, вы вызовете не улицу толпу, чтобы требовать свержения правительства?». «Да, — кричали большевики, перебивая Церетели, — да, мы вызовем толпу и будем добиваться свержения правительства». — «Вы теперь высоко подняли головы, — отвечал Церетели большевикам, — а на второй день после введения смертной казни я этих высоко поднятых голов что-то не замечал». И, переходя на их точку зрения, он пытался убедить их, что смертная казнь еще пригодится против контрреволюции и против «генералов». Отменить ее можно будет, «когда революция снова укрепится».

Мартов ответил на все эти словоизвития Церетели указанием на не-прямоту и неискренность его позиции. Он требовал от Церетели прямого ответа: «В интересах ли революции требовал Корнилов введения смертной казни на фронте и в тылу?». Церетели ответил новым софизмом: «Нет, эта мера не контрреволюционна, ибо иначе Мартов звал бы вас к свержению правительства», а он предлагает только «бумажную резолюцию», так что правительство от этого не падет, и смертная казнь отменена не будет.

Мартов действительно не доводил своих требований до конца. Но он сознательно наносил удар старой тактике советского большинства, доведшей Церетели до рукопожатия Бубликова. Мартов при этом явно играл на руку тем, кто с мест грозил новым восстанием против правительства. Не смертная казнь, а именно тактика Церетели осуждалась по поводу доклада о смертной казни — на это осуждение пошло собрание, отказавшееся слушать доклад о Московском совещании. И резолюция Мартова, за исключением прямого осуждения исполнительного комитета, была принята всеми голосами против четырех голосов вождей Совета. В числе этих четырех был и сам Церетели. Нельзя было ярче показать, что петроградская «демократия» не идет за тем умеренным большинством, которое дало в Москве поддержку коалиционному правительству.

VI. Последний фазис корниловского конфликта

Попытки соглашения. На очереди все же стоял вопрос, какими мерами предотвратить ту опасность, грозившую на фронте, о которой говорил на Московском совещании Корнилов. Едва уехав с совещания, генерал Корнилов уже снова напомнил о себе и о своих предложениях телеграммой из Ставки от 16 августа. Он опять настаивал в ней на немедленном проведении в жизнь мероприятий, изложенных в его докладе 10 августа и в речи на Московском совещании. В доказательство неотложности этих мер он приводил новые факты развала армии. Части войск, только что укомплектованные пришедшими из тыла запасными подкреплениями, оказались под влиянием последних еще более неустойчивыми, чем прежде, и отошли с позиций после простого артиллерийского обстрела, не дождавшись атаки противника. Следовательно, выводил генерал, немедленное оздоровление тыла необходимо, чтобы прекратить болезнь разложения фронта. Сообразно с этим и Б. В. Савинков сообщал печати в те же дни (17 августа), что законопроект об упорядочении тыла будет в близком будущем внесен во Временное правительство военным министром. В Ставку он в тот же день сообщил, что программа доклада Корнилова «в принципе» принята Керенским.

Савинков, однако, не упомянул, что разногласия по этому вопросу между А. Ф. Керенским и генералом Корниловым не прекратились. Об этом несколько подробнее осведомил печать Н. В. Некрасов в своей беседе с журналистами 20 августа. «Требования главнокомандующего уже осуществляются, — говорил он, — но эти требования двоякие — фронтовые и штатские. Последние захватывают вопросы фабрично-заводской деятельности и железнодорожного хозяйства. Что касается этих требований верховного главнокомандующего, то между ним и Временным правительством действительно существуют разногласия в пределах вопроса, что делать. Штатская часть программы генерала Корнилова неприемлема не только для левых членов Временного правительства, но и для центра и, смею думать, даже и для большинства правой части населения». Однако Некрасов прибавил, что Корнилов готов идти на уступки. «В недавней беседе он заявил, что для него важнее всего результаты в области заводской промышленности и транспорта, а каким путем они будут достигаться, для него неважно». «Так как и правительство стремится к тем же результатам, то разница тут, стало быть, только в тактике».

Следует, однако, прибавить, что и эта разница не была незначительна: нужно только вспомнить, о каких явлениях шло дело. Корнилов предлагал военные меры на железных дорогах, а железнодорожники готовили на 20 августа общую забастовку. В области работы на оборону громадный пожар складов снарядов и взрывчатых веществ в Казани (14 августа), вызвавший «злорадство» местных солдат, которых в целях охраны пришлось заменить юнкерами, обратил внимание правительства на усиленную работу германских «агентов-разрушителей». Словом, явления в тылу, «заботившие» правительство, находились в нераздельной связи с его общей тактикой. И было несомненно, что генералу Корнилову то или другое разрешение «штатской» части его программы было далеко не безразлично. Как думало по этому поводу правительство?

Из той же беседы Некрасова видно, что оно старалось закрывать на это глаза, уверяя себя и других, что все обстоит благополучно. «Правительство в полной мере доверяет генералу Корнилову». Правда, «в некоторых определенных кругах ведется известная игра, и в эту игру постарались втянуть и Б. В. Савинкова». Но «сам Корнилов далек от этих интриг» и «ничего общего с шумихой, создавшейся около его имени, не имеет». Правительство «глубоко убеждено в политической непричастности верховного главнокомандующего к этим интригам, а также в лояльности его штаба». Откуда же, однако, шли эти разговоры о «контрреволюции», которыми, как мы видели, насыщена была политическая атмосфера в дни Московского совещания? «То тут, то там, — признает Н. В. Некрасов, — вспыхивают безответственные попытки контрреволюционного движения, заставляющие правительство быть на страже».