Заводная и другие (сборник) - Паоло Бачигалупи

Раньше кто-то, может, и рискнул бы составить ей компанию, но теперь, когда кители показали зубы, таких нет. Команда Каньи ушла вперед — рыщут, как шакалы, в поисках добычи, избавляются от прошлого, рвут прежние связи, начинают все с нуля.

Хозяин лавочки склонил голову над горячими мисками с лапшой; с подбородка течет пот, в капельках на лице отражаются голубые язычки запрещенного метана. Торговец наверняка проклинает тот день, когда купил этот газ на черном рынке.

Звук кипящих в воке сен-ми для супа временами перекрывает жестяное потрескивание приемника и приглушенные вопли со стадиона Лумпини.

Канья потягивает кофе и, мрачно ухмыляясь, смотрит на прячущих глаза слушателей. Силу они понимают. Пока министерство было добрым, не обращали внимания, даже посмеивались, но едва кители начали размахивать дубинками и поигрывать смертоносными пружинными пистолетами, вести себя стали совсем иначе.

Сколько она уже разгромила нелегальных горелок — вроде этой, вроде тех, какими пользуются в бедных лавочках с лапшой и кофе, когда не могут заплатить за разрешенный, облагаемый налогом метан? Наверное, сотни. Газ слишком дорог, дать взятку дешевле. Правда, на черном рынке нет тех добавок, которые придают пламени безопасный зеленый оттенок, но таков риск, и на него шли охотно.

«До чего просто было нас подкупить!»

Канья прикуривает от огня, грозящего неприятностями хозяину лавки; тот не мешает и делает вид, что ее здесь вообще нет. Удобно обоим: она будто бы не белый китель, заметивший запрещенную горелку, а он вовсе не желтобилетник, которого за это могут кинуть на верную смерть в душную башню к своим собратьям.

Капитан задумчиво делает затяжку. Этот человек страха не показывает, но его чувства и без того ясны. Канья вспоминает тот день, когда в ее деревню пришли белые кители: засыпали теткины пруды с рыбой щелоком и солью, забили кур, свалили в кучу и спалили.

«Тебе, желтый билет, везет. Нам кители ничего не оставили. Факелы в руки и — жгли, жгли, жгли. С тобой обошлись лучше».

Бледные, покрытые копотью лица, защитные маски, глаза как у демонов — до сих пор страшно. Явились ночью, без предупреждения. Соседи и двоюродные сестры Каньи голыми выскочили на улицу и с воплями побежали прочь от факелов. Позади в темноте вспыхивали дома на сваях, бамбук и пальмы трепетали в оранжевом пламени, как живые. Пепел обжигал кожу, вызывал кашель, многих рвало. На ее тогда тонких детских ручонках огненные хлопья оставляли ожоги — светлые пятна шрамов видны до сих пор. Канья с сестрами, сбившись в кучку, с ужасом смотрели, как министерство природы ровняет их деревню с землей. Ее сердце тогда наполнилось ненавистью к белым кителям.

А теперь она сама ведет своих бойцов на такое же задание. Джайди оценил бы юмор ситуации.

Вдали слышны испуганные крики, вопли взлетают к небу, как густой черный дым от крестьянских лачуг. Канья втягивает носом воздух. В некотором смысле ностальгия — запах тот же. Она курит и думает, не перестарались ли там парни. Огонь в трущобах, построенных из везеролла, — не шутка. Масло, которым пропитана древесина, не дает ей гнить, но в жару вспыхивает очень легко. Канья выпускает клуб дыма. Впрочем, сейчас с этим ничего не поделаешь. Может, просто подожгли нелегальную свалку. Она отпивает кофе и смотрит на синяк у официанта на щеке.

Будь воля министерства природы, все эти желтобилетники давно бы отправились обратно за границу. Пусть у малайцев голова болит. Беженцы — проблема их суверенного государства, а вовсе не королевства. Если бы не милосердие и сострадание ее величества Дитя-королевы… Канье ее не понять.

Она обнюхивает сигарету — хороший это табак, «Золотой лист», лучший в королевстве, работа местных генных инженеров, — достает еще одну из упаковки (целлофан из проса), прикуривает от голубого пламени, потом протягивает чашку за новой порцией сладкого кофе. Официант — желтобилетник — сама вежливость. Из трескучего приемника доносятся радостные вопли болельщиков. Посетители, плотно обступившие динамик, тоже ликуют, на мгновение забыв о белом кителе.

Шаги за спиной не слышны, каждый попадает точно в возгласы, но подошедшего выдает выражение лица официанта. Не оборачиваясь, Канья подзывает его жестом.

— Либо убей меня, либо сядь рядом.

Усмехнувшись, тот садится.

На Наронге свободная черная рубашка с высоким воротником и серые брюки. Вид опрятный, как у клерка, вот только глаза слишком беспокойны, а тело, наоборот, слишком расслаблено. Его самоуверенность и надменность плохо сочетаются с такой скромной одеждой. Есть люди, которым не скрыть своего могущества, как бы они ни старались, потому его и заметили тогда на якорных площадках. Канья, подавив в себе вспышку гнева, молча ждет.

— Нравится шелк? — Наронг показывает на рубашку. Японская. У них там до сих пор есть шелковичные черви.

Она пожимает плечами.

— Мне в вас вообще ничего не нравится.

— Да брось. Посмотри на себя — стала капитаном, а на лице тоска. — Он жестом велит официанту-желтобилетнику подать кофе.

Густая коричневая жидкость наполняет стакан. Перед Каньей ставят блюдо с супом, и она начинает вылавливать из куриного бульона среди сорго и рыбных шариков ю-тексовскую лапшу.

Наронг сперва терпеливо выжидает, потом говорит:

— По-моему, ты просила о встрече.

— Это вы убили Чайю?

Он вздрагивает.

— Тебе всегда не хватало такта. Столько лет прожила в городе, столько мы тебе денег дали, а ведь могла бы до сих пор разводить рыбу в Меконге.

Канья бросает на собеседника холодный взгляд. Признаться честно — он ее пугает, но показывать этого нельзя.

По радио снова радостно кричат.

— Вы такой же, как Прача. Все вы мне отвратительны.

— Та беззащитная девчонка, которую мы позвали в Бангкок, так не думала. Ты так не думала, пока мы годами поддерживали твою тетю до ее последнего дня. И когда дали тебе шанс нанести удар по генералу Праче и белым кителям — тоже.

— Всему есть пределы. Чайя была ни при чем.

Наронг, замерев по-паучьи, смотрит на нее, а потом говорит:

— Джайди зашел слишком далеко. А ведь ты его предупреждала. Осторожней — сама-то не лезь в пасть кобре.

Канья хочет что-то сказать, передумывает, снова открывает рот и, старательно сдерживаясь, спрашивает:

— Со мной поступите, как с Джайди?

— Вот сколько мы уже знакомы? — улыбается Наронг. — Сколько лет я забочусь о твоей семье? Ты нам как дочь любимая. Ни за что не стал бы тебя обижать. Мы же не такие, как Прача. — Он протягивает ей пухлый конверт и ненадолго замолкает. — Скажи, как уход Тигра повлиял на ваше ведомство?