Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

«Не пользуйся, Анисим, бабьим горем. Приходи через полмесяца. Я маленько одумаюсь…»

Встретил Филька меня раз, поинтересовался:

«Стало быть, все возле Марьи бьешься? У них там баб, говорят, сообща пользуют. Так ты хоть с краешку…»

Первым делом я хотел его в землю вбить по самые раскисшие губы. А потом вдруг меня самого продолбануло от головы до пят.

«Постой, — говорю. — Да не ты ли… Марьину дочку в колодец?»

«Кхе… Про то знает Бог да, может, поп… если кто покаялся, — усмехнулся Филька. — Если бы и утонула, невелика потеря. У них теперь артельное призводство, быстро новых народят».

Выдернул я кол из плетня. Быть бы Фильке покойником тем же моментом, да… Марья подошла и вынула у меня из рук тяжелую палку. И никто никому слова не сказал, разошлись мы в разные стороны.

А через полмесяца явился я к Марье за приговором. Она посадила меня за стол, чаем стала поить.

«Все я передумала, Анисим, на много рядов. Любила тебя я сам знаешь как. Цепная собака от злости задыхается, а я так от любви… Но высохло все во мне, как вода в речке. Я еще раз перерыла весь сухой песок, — может, думаю, где мочажинка присыпана, может, где хоть влажный чуточку песок этот… Нет. И не знаю, со слезами ли вытекла эта любовь там, в лесу, под Петров день, медведь ли ее сломал… А может, ушла она, как вода, сквозь песок, чтобы не быть купленной за твою мельницу…»

Встала Марья, взяла дочку на руки, прижала ее к груди. И прошептала:

«Как ты не мог понять тогда — любовь не продается, не покупается! И силой не возьмешь ее. Она даром отдается».

«Я еще подожду, Марья… Может, позже…» — взмолился я.

«Жди. Только вряд ли. Ведь и так два раза уже перерывала песок я. А с годами и берега обваливаются, потом и совсем не угадать, где речка текла…»

…И вдруг старик заплакал, нисколько не стесняясь своих слез. Из его мутных глаз выкатывались одна за другой прозрачные, кристально чистые слезинки. И чистота их казалась Петру Ивановичу странной, необычной. Ведь из этих старческих глаз, думалось почему-то ему, и слезы должны были течь такие же старческие, мутноватые.

Но тут же он подумал, что слезы человеческие всегда, видимо, чистые, прозрачные, как родниковая водичка, потому что на них расходуется то лучшее и светлое, что есть в человеке.

Он тоже проглотил тяжелый комок.

А старик вытер согнутым пальцем глаза и продолжал:

— Вышел я от Марьи — и солнца не вижу. Что делать? Пить, как пил? Марья на прощанье мне совет дала: устраивай, мол, жизнь все-таки свою как-нибудь, в артель обязательно вступай. Я ведь еще единоличник был. Почему? А черт его знает. Чего скрывать — с колчаковцами пил и с партизанами пил. Не знаю, почто не прихлопнули меня те или другие. Или рукой махнули — пьяница, мол, беспросыпный. Вишь, как бывает в судьбе.

Приплелся я от Марьи домой, налил полный стакан водки, подержал в руке… И швырнул под порог. И бутылку швырнул. Да так, что жалобный стекольный звон дня четыре в ушах стоял…

На пятый день пришел в себя. Пришел от мысли: ведь Филька Меньшиков не остановится, порешит где-нибудь Марью, беречь надо ее…

И стал я беречь ее. За каждым шагом ее следил, знал, когда она встает, куда едет по артельным делам, когда ляжет вечером спать и куда в первую очередь утром пойдет. Все я знал. Да не уберег…

Глаза Анисима снова повлажнели, и он торопливо махнул рукой:

— Я говорил — хмель-то в голову рассказчика ударит… Ты уж прости, не могу больше.

— Дальнейшее я вроде знаю… Рассказывал как-то Захар. Спасибо, Анисим Семенович.

— Вот такая она и была, Марья… На другую весну посадил я маленький осокорек на ее могилке. Расселина там большая, глубокая. Примется, думаю. И принялся. Я все боялся, что ветер либо ребятишки поломают. Да нет, от ветра стебелечек тряпочкой привязал к колышку, а ходить туда не то что дети — взрослые боялись в ту пору. Один Захарка похаживал только…

Анисим задумался, будто припоминая, все ли рассказал, не пропустил ли чего. И закончил:

— Вот так… А ты сам уж сообрази, что тут про нее, что про меня. Про меня-то можно и откинуть, а про Марью запомни… Ну ладно, побегу гляну, как коровешки там…

Анисим стал убирать со стола посуду. Петр Иванович сидел молчаливый, задумчивый.

— Прости, Анисим Семенович, а Марью-то кто… Филька?

Старик звякнул посудой, присел на прежнее место, уперся кулаком в щеку.

— Кто же еще… Марья растрясла его в том же году. Тогда еще о раскулачивании речи по окрестным деревням не вели, из одежки вываливали лишь тех, кто с колчаковцами водился да больно уж воду мутил. Филька не только мутил — обрезишками баловался. И потом — догадалась она, должно, кто дочку ее в колодец… И не стерпела. Что же, человек. Собрала своих партизан бывших да подстригла его под гребенку. Потом-то говорили — незаконно, мол, самопроизвол… Да сделано было дело. И Марьи уже самой на свете не было. Он, Филька, ее…

— Но откуда известно все-таки, что он? Даже Большаков не знает…

Анисим быстро поднял и опустил глаза.

— А это, кроме меня, никому и не известно, может. А я-то знаю. Тот ножичек, который Филька прибрал… — Анисим встал, ушел в другую комнату. Вернулся, положил перед Смирновым тяжелый финский нож с наборной костяной рукояткой. — Вот он, ножичек-то. Я его на утесе, между прочим, поднял, когда Марьину дочку из земли вынимали…

Несколько минут Петр Иванович молча разглядывал нож, не решаясь к нему прикоснуться. В рукоятку между костяными пластинами было вставлено четыре медных.

— Но… почему же ты, Анисим Семенович, никому не сказал, что это Филька?

— А зачем? Для чего? — дважды спросил Анисим. — Если бы Филька еще раз объявился… Или брательник его, Демид…

— Кстати, куда Филька тот делся? Как из амбара, в котором его сторожили,