Единая-неделимая - Петр Краснов

— А тебе, Агаша, не холодно?

— Ничаво. Обмерзать зачну, пробегусь, согреюсь. Даве за патронами ездили, так Васюта Воробьев и вовсе замерз. Покойник стал. Я ничего… Я не засну. А он заснул, да и замерз.

Широки степные просторы. Сколько ни гляди, не видать ничего. Гудит, гуляет степной ветер, метет, наносит белые волны по синему снежному полю.

Холодно в степи!..

XVIII

Вечерело. Мороз крепчал. Стали сильнее порывы ледяного ветра. Крепкий наст шуршал под санями, и быстрее бежали по степи, чуя близкий ночлег, лошади. В сумрачном, потемневшем небе яркой звездочкой вспыхнуло пламя и погасло. Глухо ударил гул от разрыва шрапнели, прокатился по степи. Визгнули пули по снегу, сверкнули красным горохом и исчезли в ночи.

— Он завсегда так… Здоровкается, — сказала Агаша, поворачивая красное обмерзлое личико к Морозову. — А вот ни разу, чтобы попасть. Далеко больно. Высоко рвет. Бачка говорил, что и пуля тая, что высоко рвется, без вреда. Только что ушибет.

— А где большевики?

— А вот, паныч, влево от нас ихняя позиция будет, мы сейчас боком к ним обернули, по хребту едем, им в трубу нас и видать.

— А наши?

— Бугор перевалим, тут и штаб наш на поселке стоит. Да и поселок-то — одна слава, что поселок. Пожженный весь. Всего три хаты осталось. А и те без стекол и без дверей.

Из ночной синевы выплыла желтым рогом луна. Еще холоднее и страшнее стало в степи от ее мертвенного блистания.

Вот и позиция.

Откуда-то, точно из-под земли, из снежных сугробов, из соломенных нор, подле которых тускло алыми пятнами тлели костры, потянулись темные фигуры и стали собираться кучами.

— Эге! — зычным голосом, раздирая морозный воздух, крикнул кто-то. — С Кошкина, штоль?

— Эге-го! — звонко ответил детский голос конного мальчика. — С него, с самого! — и скомандовал: — Транс-порт, строй фронт влево!

Поехали сани, выстраивая длинную линии фронта.

— С патронами и снарядами? — хрипло спросили из темноты.

— Есть; И того и другого по малости!

— Ну, помогай Бог, а то плохо было сегодня.

Морозов увидел высокого человека в длинной казачьей шубе, черной папахе и сапогах со шпорами, подходившего к конному мальчику.

— Цыкунов, чтоль?

— Он самый, ваше высокоблагородие, от деда Мануила Кискенкиныча транспорт. Шрапнелей триста, гранат пятьдесят, шестидюймовых шрапнелей двадцать… — торопился мальчик сказать заученный рапорт.

Казаки обступили сани.

— Агафья Цирульникова тут?

— Я здесь, братику.

Высокий, молодой и стройный казак в полушубке по колена, подпоясанный ремнем с белым холщовым пантронташем, подошел к морозовской вознице и, обняв ее за плечи, пошел по снегу. Морозов услышал, как девочка вскрикнула:

— Нюжли и бачку и Петрушу насовсем?

— Наповал, — ответил казак и пошел с девочкой к развалившимся хатам. — Пойдем, простимся.

На «позиции» весь день был бой. От перебежчиков-перелетов большевики знали, что у казаков не было снарядов, и, после артиллерийской подготовки, они повели на казаков жестокую атаку. Под вечер дошло до штыкового боя. Рота китайцев, атаковавшая жидкую проволоку казаков и быстро ее перерезавшая, вся полегла от меткого казачьего огня в упор, и большевики отхлынули назад. Однако восемь казаков было убито и тридцать три ранено.

Морозов представился начальнику отряда. Хмуро оглядел его пожилой донской артиллерист и сказал:

— Вы вот что, ротмистр… Я не имею права ни принять, ни отказать вам. Знаю, что из таких, как вы, Донское правительство формирует иногородние полки и что есть в зачатке Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса. Война затянулась надолго. Езжайте с нашим транспортом раненых на железную дорогу и в Черкасск. Там явитесь командующему армией и дежурному генералу в штабе. Там определят куда-нибудь. Фамилия ваша мне знакома. Я сам с этих мест. Рекомендация деда Мануила, я считаю, лучшая рекомендация, — старик в людях не ошибается. Только, понимаете, если каждый начальник станет брать офицеров, что же штабам-то делать? Вся организация будет нарушена.

— Простите, господин полковник. Я поступил так опрометчиво потому, что я ничего не знал. Я думал, что тут действуют партизаны и что я пришел, как писали в советских газетах, в одну из помещичьих, кулацких и казацких банд Деникина.

— Нет, вы в мобилизованной Донской армии, в ее северном корпусе, — сказал полковник. — Ну, пока пойдемте ко мне в штаб и расскажите мне, что там делается в России. Отчего и она не встает, как мы?

XIX

В шесть часов после полуночи, в полной темноте, грузили на сани того же транспорта раненых. Мальчик Цыкунов с конем остался при отряде, он получил оружие от убитого казака и поступил на пополнение конной сотни разведчиков. Все документы на транспорт были выполнены и пакет с расписками был передан девушке шестнадцати лет, назначенной командовать транспортом.

На Агашины сани положили двух убитых. Их бережно выносили казаки из-под соломенного навеса. Один из покойников, пожилой казак-богатырь, с окладистой темной бородой, с тонким горбинкою носом на чистом красивом лице и с седеющим чубом, был в старом мирного покроя мундире с голубыми погонами и гвардейскими петлицами. Другой — молодой, совсем мальчик, с темным от широкого шрама, шедшего через лоб, лицом, улыбался пухлыми детскими губами. На верхней едва обозначился пух молодых усов. Он был в домашней чумарке (Чумарка — южнорусское название кафтана, казакина. Подобно чекменю шилась в талию, со сборками сзади, но в отличие от него носилась женщинами и детьми) серого цвета, с нашитыми на нее погонами и в шароварах с потертым лампасом. Оба покойника были босые, и голые ступни воскового цвета торчали оттопыренными и как-то странно большими пальцами.

Казаки уложили тела на сани. Было, заспорили, как класть, головой к передку или ногами.

— Чего там! Ведь не хороним, а только отвозим, — сердито сказал пожилой казак с урядничьими нашивками на погоне, нашитом на шубу. — Клади головами вперед, там дома отец Никодим рассудит. Накрывай, ребята, мешками покойников… Ну, прощай, Вонифатий Яковлевич, не дождался ты конца нашей страды, не дождался нашей победы!.. Агаша, матери поклонись, скажи — честно и нелицемерно живот свой за Тихий Дон сложили и муж, и сын! Доблестною смертью в штыковой атаке пали. Гордись, Агаша, и отцом и братом!

Столпившиеся вокруг саней казаки сняли шапки и крестились.

— Ну, айдате, чтоль, — раздался голос начальника отряда, и он показался на пороге хаты, где вместо дверей и окон висели рогожи и холщовые кули. — А то как бы не ободняло, стрелять бы не начал.

— Теперь, господин полковник, не будет. Он знает, что и нам есть, чем ответить. Припасен гостинец. Как шестидюймовой шарахнем, у ершовской братии аж поджилки затрясутся. Икру метать начнут.

— А все-таки, того… Поспешать надо. Маринка, готово, чтоль, у вас?

Девушка подбежала к полковнику.

— Готово, ваше высокоблагородие.

— Ну, с Богом. Спаси Христос! Не собьетесь?

— Теперь путь пробили, не собьемся, да и кони знают.

— Ну, так айдате с Богом.

Морозов шел с Агашей пешком. Утренний ветер налетал и сдувал холсты с покойников, обнажая то лицо, то ноги. Агаша подбегала и заботливо укутывала их снова холстинами. Впереди ее саней шли еще сани с покойниками, дети отвозили домой тела убитых отцов.

— Агаша, жалко отца и брата?

Девочка подняла голову на Морозова. Ясно и кротко смотрели чистые, блестящие, детские глазки.

— Не чаяла, не гадала так их увидать, — сказала она. — Везла им щей наших донских, с бураками да с помидорами заправленных, мачка колбасы им наварила, теленка для батареи резали, — печеночной колбасы изготовили, коржиков на меду. А им ничего и не надобно… Сколько народу пропало! Кажный вот раз туда везем снаряды да хлеб, а назад покойников. Вот и моих Бог прибрал. Кажись, скоро весь Дон переведут.

Девочка замолчала. Тихая грусть и великая покорность судьбе были в ее голосе, в ее простых, без выкрика словах, и Морозов не нашелся, что ответить.

Агаша продолжала:

— Вот я другой раз думаю… Как перебьет он всех взрослых да умелых… Что ж? Пойдем мы, малые да неумелые. Нюжли же мужики-большевики детей станут бить? И не постыдятся? Вот Цыкунов пошел. А ему четырнадцати годов нет. Погибать, значит, Дону со всем его племем приходится.

Не по-детски смотрели Агашины глаза, не по-детски звучал ее голос. За эти страшные годы выросла Агаша, стала умной, как взрослая, но осталась чистой, как ребенок. По-детски не роптала на Бога, по-женски приняла на себя тяжелую женскую долю.

Над степью опрокинулось бездонное, синее небо. Солнце слепило глаза, блистало на вольных снегах, и был крепок и ядрен морозный воздух. Он распирал грудь, комками входил в горло, ледяною струею вливался в легкие и выходил назад густым тонким паром. Закутался туманной кисейкой обоз, занавесился дыханием коней и людей, и когда соскальзывало на ухабе полотно с голов покойников, то странно было видеть их лица не окутанными паром…