«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я попросил Ходского отпечатать оттиски моей статьи в 200 экземплярах особой брошюрой828, разослал ее по редакциям журналов и разным лицам и даже сдал экземпляров 50 на комиссию в несколько киевских книжных магазинов. Как мне кажется, она произвела впечатление и в конце концов заставила очень многих, в том числе Кареева и Милюкова, признать, что я был не совсем не прав, выступая против Тарле. Она ли или другие обстоятельства заставили и Вакаров переложить гнев на милость; они опять стали появляться у меня, втягивая в те или другие действия социал-демократической партии.
Но, во всяком случае, она убедила не всех. Единственная рецензия на нее была помещена в «Русских ведомостях», — и рецензия очень сердитая, написанная тем же Дживелеговым, который перед диспутом поместил очень хвалебную рецензию на книгу Тарле (о чем я уже упоминал). В рецензии на мою брошюру, рецензии очень краткой, говорилось, что я будто бы «собрал» все замечания, сделанные Тарле на диспуте, прибавил к ним несколько своих замечаний, но что все это мелочи, о которых не стоило бы говорить. Прав я только в одном: в отрицательном отношении к переводу «Утопии», но и его давать не стоило бы, так как всем хорошо известно, что к своей хорошей книге Тарле приложил неудовлетворительный перевод «Утопии»829.
Рецензия на мою брошюру, в сопоставлении с рецензией того же Дживелегова на книгу Тарле, может быть признана изумительной: там Дживелегов признавал перевод Тарле образцовым, а теперь его неудовлетворительность оказывалась общеизвестной. Странно было и утверждение, будто я собрал чужие возражения, тогда как вся моя брошюра была результатом моей собственной работы, и только в конце я кратко упомянул о некоторых возражениях Челпанова и Трубецкого. И странно, что такая, позволяю себе сказать, явно недобросовестная рецензия была помещена в таком исключительно чистоплотном органе, как «Русские ведомости».
Я сказал, что в Киеве с Тарле я больше не видался, но встречаться с ним мне приходилось и впоследствии нередко.
В конце 1901 или начале 1902 г. я был в Петербурге и там на юбилее П. И. Вейнберга830 столкнулся с Тарле. Я первый подошел к нему и протянул руку. Он подал свою.
Уходя с юбилея, мы случайно столкнулись с ним на лестнице.
— Можно с вами поговорить? — обратился ко мне Тарле.
— Очень рад, конечно.
— Позвольте спросить, чем руководствовались вы, протянув мне руку?
— Как чем? Очень просто. Тем, что считаю вас порядочным человеком и в слабости вашей диссертации не вижу доказательств противного, хотя ваша манера держаться на диспуте мне сильно не понравилась.
Не могу вызвать в памяти с точностью продолжение этого разговора, но разговор завязался. Совершенно естественно, что он не шел в спокойных тонах и по правильным дорожкам научного диспута. Мы шли по Невскому. Тарле нервничал, шел очень быстро, толкая прохожих, не замечая этого и не извиняясь; потом он повернул через улицу, шел, не смотря по сторонам, рискуя на каждом шагу попасть под лошадей. Я был спокойнее его, особенно сначала, но и я скоро начал волноваться и говорил так, что о многом потом жалел. Передать всего этого я не в состоянии. Помню только немногие отдельные моменты разговора.
Тарле раздраженно говорил о поднятой против него травле.
— Вот вы, я вас всегда считал вполне порядочным человеком, а вы не погнушались вступить в заговор с этим мракобесом и ханжой Челпановым; хуже того, не погнушались подзудить юдофоба и реакционера Сонки выступить против меня, зная, что он будет рад причинить неприятность еврею.
— Что, что такое? Я поддерживал Сонки? С чего вы это взяли? Я же совершенно не знаком с Сонки.
— Мне говорили, что вы однажды сидели в университетской библиотеке и работали; к вам подошел Сонки, действительно с вами незнакомый, но заинтересовавшийся человеком, работающим над латинским фолиантом, и спросил, что вы делаете, а вы заговорили о моем переводе и начали убеждать его выступить против меня.
— Послушайте, да ведь ничего подобного не было. С Сонки во всю свою жизнь я ни разу не разговаривал и видел его единственный раз в жизни на вашем диспуте; в университетской библиотеке я действительно иногда работал, но в этом году не работал там ни разу, а только брал книги на дом; ни над каким латинским фолиантом я ни для вашего диспута, ни вообще в жизни не работал, а «Утопией» Мора пользовался в двух изданиях — Циглера и Михельса831 (кажется, так. — В. В.) и Lupton, оба — обыкновенное [нрзб], и оба я купил и имею в собственной библиотеке. Все, что вы рассказали, — это же не легенда какая-нибудь, а сознательная, злостная и глупая выдумка. Кто вам ее рассказал?
— Ну хорошо, пусть выдумка; я вам верю, раз вы так говорите; оставим это.
— Почему же оставим? Раз это злостная, намеренная клевета, так почему вы не хотите изобличить клеветника?
— Оставим это. Во всяком случае, вся история была злобная интрига против меня, и вы, вероятно, сделались невольным орудием интригана Челпанова.
— Я не знаю, за что вы клеймите этим именем Челпанова. Во всяком случае, я от него никогда не слышал ни про кого такой глупой клеветы, как та, которую вы сейчас рассказали со слов какого-то — не интригана, не клеветника? Хотя, кстати, клевета какая-то странная. Что было бы позорного и для кого, для Сонки или для меня, если бы все так и было, как вы рассказали?
— Как что? Да ведь Сонки — реакционер и антисемит.
— Я этого не знаю; его политическая физиономия мне совершенно не знакома, но я знаю, что он знающий латинист, и отчего бы он не должен был заговорить с человеком, заинтересовавшим его своей работой, или отчего этот человек не должен был ему ответить? Почему я должен был бы скрывать от него свое мнение о вашей книге?
— Да ведь он злостный реакционер и антисемит.
— Повторяю, я этого не знаю и в первый раз от вас слышу. Но… разве вы сами
