«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Томас Мор мог бы сказать про себя:
«Давным-давно задумал я
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родились мы»809.
Такие речи с таким концом всегда вызывают гром аплодисментов. И вдруг — полное молчание, ни одного хлопка.
Меня это удивило, — видимо, аудитория была сбита с толку ходившими слухами и выжидала последствий. На Тарле это произвело, по-видимому, удручающее впечатление; говоря, особенно под конец, с большим подъемом, он сразу как-то осунулся и сгорбился.
Первым из официальных оппонентов был Лучицкий. Речь его, для официального оппонента необычно короткая, была очень бледна. В ней было несколько бледных похвал, совершенно не соответствовавших отзыву, представленному в факультет, и несколько частных возражений по поводу экономической концепции Тарле.
Диспутант оправился, подбодрился и недурно защищался.
Вторым официальным оппонентом выступил Дашкевич. Резкий, прямо уничтожающий его отзыв о диссертации был для меня неожиданным и едва ли не еще более неожиданным для диспутанта. Вопреки предсказаниям Челпанова, Дашкевич начал с перевода «Утопии», отметил «in Castello» и некоторые другие замеченные мною ошибки; отметил другие, мне не известные, и внезапно спросил:
— Да знаете ли вы латинский язык?
На диспутанта перечисление грубых, чисто школьнических ошибок производило удручающее впечатление; он ежился и вздрагивал, как от удара бича, и, наконец, из его глаз потекли слезы. Было жалко смотреть на него. На вопрос оппонента он робко ответил:
— Я читаю по-латыни со словарем.
Затем Дашкевич перешел к основной части диссертации и дал уничтожающий отзыв о ее историко-литературной стороне, который и закончил таким убийственным выводом:
— Итак, ваш перевод «Утопии» совершенно неудовлетворителен, а в своем исследовании вы сделали не шаг вперед, а шаг назад сравнительно с вашими предшественниками.
Начались речи профессоров, выступивших неофициальными оппонентами: одного филолога, специалиста по латинскому языку и литературе (фамилию его я забыл; кажется, Сонки810 или что-то в этом роде), историка Бубнова, Челпанова и Евг[ения] Н[иколаевича] Трубецкого. Все четверо отнеслись к диссертации или к различным ее сторонам крайне сурово, и только Трубецкой счел нужным суровость отзыва, по существу, смягчить несколькими комплиментами талантливости автора.
— Ваша книга, — начал он, — при первом беглом просмотре производит очень хорошее впечатление; она написана прекрасным, легким языком, читается очень легко. К тому же ваша репутация, заслуженная вашими талантливыми журнальными статьями и публичными лекциями, располагает в вашу пользу. Введенный этим первым впечатлением в обман, я как-то дал о ней студентам хороший отзыв. Но более внимательное чтение ее привело меня к убеждению, что в ней имеются крупные недостатки, и мой первый отзыв я не могу теперь не признать слишком поспешным.
Затем следовала суровая критика. Выступление Трубецкого имело особенное значение потому, что он принадлежал к числу людей, близких к Лучицкому, и находился в хороших отношениях и с Тарле.
Челпанов был единственный из оппонентов до меня, который отметил, что в переводе философских терминов Тарле оказался в полной зависимости от старого немецкого переводчика. Тарле почти не защищался. Однако Челпанову решительно ответил, что переводил с латинского, хотя и имел под руками английский и немецкий переводы811.
Последним выступил я.
Председатель, декан факультета (не помню, кто это был812), предупредил, что диспут затянулся, время позднее и потому он просит меня быть по возможности кратким и, в частности, отказаться от критики перевода, который уже подвергся достаточно всесторонней оценке.
— К сожалению, я не могу в полной мере исполнить этого пожелания, — начал я. — Я, конечно, не стану разбирать перевода так полно, как это сделали мои предшественники, но я позволю себе напомнить некоторые их указания и прибавить к ним одно или два своих для одного общего вывода, которого мои предшественники не сделали.
Дело было в том, что ни один из предшествующих оппонентов, даже прекрасно изучивший предмет Дашкевич, видимо, книги Каутского не читал (ее не было в библиотеке Киевского университета и в это время уже не было в продаже, так что, по всей вероятности, Дашкевич, поздно засевший за подготовку к возражениям, не успел ее получить, — этим я могу объяснить его незнакомство с ней). И вот я собрал указания на ошибки, отмеченные Каутским в немецком переводе, и затем, сославшись на страницу Каутского, прочитал, переводя на русский язык, его примечание.
При этих словах Тарле нервно схватился за книгу Каутского и, видимо, отыскал указанное место. Для него это было совершенной новостью.
— Таким образом, подтверждается то, что перевод сделан с безграмотного немецкого перевода, и притом с перевода, уже оцененного в литературе. Между тем совершенно несомненно, что книгу Каутского вы читали; вы только не дочитали ее до конца.
И затем я установил сильнейшую зависимость Тарле в тексте его книги от Каутского, неправильность его отношения к Каутскому, неверное изложение многих фактов; остановился на той ошибке о смертной казни, о которой сказал выше, на незнакомстве Тарле с книгой Роджерса (Six Centuries of Work and Wages813), которая могла бы внести очень существенные поправки в его характеристику социального строя Англии XVI века, на незнакомстве и грубых ошибках в истории народонаселения Англии и т. д.
Тарле обрадовался, когда я отметил необыкновенность его нападок на Каутского.
— Вы нападаете на меня как поклонник Каутского… — и допустил явственный намек, что все мое нападение на него есть нападение политическое и именно — марксистское.
Это было приемом нехорошим, даже прямо недобросовестным: Тарле прекрасно знал, что я вовсе не поклонник Каутского и не марксист. К сожалению, я не нашелся и вместо того, чтобы прямо сказать: «Вы прекрасно знаете, что я не поклонник Каутского, и говорите, рассчитывая на неосведомленность аудитории», сказал только:
— Я указываю на факты и просил бы вас опровергнуть их, — чем как бы подтвердил слова Тарле и дал ему возможность еще раз поинсинуировать насчет политической подкладки моих на него нападений.
После моих возражений диспут был объявлен законченным814, и факультет удалился для совещания. Совещался он очень долго, более получаса, и затем вынес резолюцию:
— Удостоен степени магистра большинством 6 голосов против 3.
Как известно, такого рода решения факультета в громадном большинстве случаев принимаются единогласно и без особого удаления в совещательную комнату, — кивками головы. Таким образом, исход диспута определился как скандальный815. Раздалось несколько отдельных хлопков, и все утихло. Аудитория разошлась в
