Великая война. Верховные главнокомандующие - Юрий Никифорович Данилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот как быстро пришло в Ставку это революционное настроение, что в присутствии только что отрекшегося от престола Императора в его Ставке был устроен праздник революции, и мимо дворца шли на этот праздник с музыкой и с красными бантами на груди почти все части Ставки.
Мало того, в Ставке стали говорить о нежелательности состояния при Государе двух лиц: генерала графа Фредерикса и генерала Воейкова, первого – ввиду его немецкого происхождения, второго – вследствие общего скверного к нему отношения и, главное, ввиду нелюбви его солдатами подчиненного ему Собственного Его Величества Сводного полка, которые якобы готовились, в случае неудаления его, арестовать его во дворце. Быть может, все эти получаемые с разных сторон сведения были преувеличены, быть может, до самовольного ареста Воейкова дело не дошло бы, но уже и в среде офицеров Ставки на этой почве началось брожение.
Как бы то ни было, генерал Алексеев решил доложить Государю о желательности удаления как графа Фредерикса, так и Воейкова. Отчего-то генерала Алексеева поддержал в этом отношении принц [А. П.] Ольденбургский,[319] прибывший в Ставку и постоянно бывавший во дворце. Когда графу Фредериксу было сказано, что он должен выехать из Ставки, то преданный Государю старик никак не мог уяснить себе, как это так – Государь остается здесь без него, а он должен почему-то уехать.
В результате, бедный старик должен был в сопровождении преданного ему чиновника, ухаживающего за ним всегда, как хорошая нянька, сесть в петербургский поезд. В Петербурге, на Царскосельском вокзале, обезумевшая толпа чуть не вытащила его из кареты и подвергла всевозможным оскорблениям, но, в конце концов удалось, все-таки отвезти его в Думу, а затем он был выпущен на свободу.
Воейков решил поступить иначе; он отлично понимал, что немедленно по приезде в Петербург он будет арестован и неизвестно чему может подвергнуться. И он решил инкогнито бежать в свое имение и там пока спрятаться. Поэтому он отправился переодетый и чуть ли не пешком на вокзал и сел в поезд, шедший в обратном от Петербурга направлении, с тем, чтобы с несколькими пересадками добраться до своего имения, кажется в Рязанской губернии. Это ему не удалось. Его проследили и на одной из станций под Москвой арестовали и отвезли в Петербург, где он сначала сидел в здании Государственной думы, а затем в Петропавловской крепости.
Через день или два после приезда Государя в Ставку, в Могилев к Его Величеству прибыла из Киева Государыня Императрица Мария Федоровна с состоящим всегда при ней гофмейстером, князем [Г. Д.] Шервашидзе.[320] Ее Величество почти весь день проводила с Государем и в ближайшее воскресенье они оба были в нашей церкви. Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, – это было ужасно! Когда на Великом входе диакон вместо «Благочестивейшего, Самодержавнейшего», стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о Временном правительстве – стало невыносимо, у всех слезы из глаз, а стоявший рядом со мной Б. М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд.
Все эти дни пребывания Государя в Ставке мы почти не видели Его Величества, ибо к столу, конечно, никого не приглашали. Государь выезжал из дому только гулять, или к Императрице-Матери, но большей частью Государыня приезжала к Его Величеству и подолгу оставалась у него.
Состоявший при Императрице князь Шервашидзе, знавший мою жену еще с детства, увидев меня и узнав, что моя семья со мною, сказал, что непременно заедет повидать жену; действительно, он приехал в придворном автомобиле, застал жену и довольно долго сидел; остался бы он, может быть, и гораздо дольше, но визит его был прерван тем, что шофер и лакей заявили, что им холодно и долго ли еще князь собирается оставаться. Это имели наглость заявить эти подлые холуи, жившие постоянными «на-чаями», и кому же, князю Шервашидзе, который в отношении щедрости этих «на-чаев» был всегда исключителен.
Но что же искать благодарности и признательности со стороны таких людей, как придворные лакеи, народ заведомо невысокой нравственности, когда люди действительно приближенные показали себя по отношению к Государю в эту трудную минуту часто ничуть не лучше лакеев. С другой стороны, если среди вторых оказалось несколько лиц, истинно преданных Государю и Его семье, то и среди простых людей, состоявших при Царской семье, нашлось несколько человек, доказавших свою беззаветную преданность и поплатившихся за это жизнью.
Действительно, в Ставке при Его Величестве было несколько лиц, постоянно всюду его сопровождавших, а именно: граф Фредерикс, Воейков, Нилов, Федоров, князь Долгорукий, граф Граббе и Нарышкин. Граф Фредерикс и Воейков были удалены. Адмирал Нилов был тоже удален, как я укажу ниже. Из остальных четверых остался при Государе до конца один Долгорукий, который и был, как известно, убит большевиками одновременно с убийством ими Царя и всей Царской семьи. Я не знаю, почему ни Нарышкин, ни граф Граббе, ни один из флигель-адьютантов, состоящих постоянно при Государе, не сопровождали Его Величество после его отречения, после отъезда из Ставки и в дальнейшем.
Предпочитаю не передавать циркулировавшие по этому поводу слухи, но не могу не упомянуть о разговоре, который у меня был всего за два-три дня до окончательного отъезда Его Величества из Ставки с профессором Федоровым. Отношения у нас были очень хорошие; раньше, когда я бывал во дворце и у меня была свободная минутка, то я часто заходил к нему, а профессор тоже изредка заходил ко мне. На этот раз он пришел попрощаться; естественно, разговор зашел об отъезде Его Величества и о том, кто будет сопровождать Государя впоследствии.
Надо сказать, что тогда все мы были уверены, что Государь со своей Семьей выедет заграницу. И вот, Федоров сказал несколько таких фраз, которые, должен сказать прямо, больно резанули меня по сердцу. Почему-то, говоря о Государе, он не назвал его ни «Государь», ни «Его Величество», а говорил «он». И это «он» было ужасно!..
