Меч на закате - Розмэри Сатклифф

Когда ужин был закончен и из углов комнаты на нас поползли зимние сумерки, мы собрались вокруг жаровни, совсем близко к ней, потому что облака разошлись, и к вечеру под зеленым, как лед, небом стало холодать; мы сидели, плотно закутавшись в плащи и зарывшись ногами в устилающий пол камыш, на котором валялись собаки. От огня исходил сладкий аромат яблоневых поленьев и узловатых веток боярышника, которые лежали на рдеющих углях; дым, позолоченный слабым мерцанием пламени — боярышник горит чисто, маленькими огненными язычками, похожими на махровые цветочные лепестки, — ветвясь, поднимался к почерневшему, похожему на колокол зеву дымохода, и горящее дерево отдавало назад тепло солнца, накопленное в течение десятков лет.

Мы не стали зажигать масляный светильник, и пламя жаровни, подсвечивая снизу наши лица, отбрасывало от скул, челюстей, надбровий странные, уходящие вверх тени. Амброзий сидел, наклонившись вперед и расслабленно свесив руки поперек колен, как делал всегда, когда чувствовал себя очень усталым, и его лицо в восходящем сиянии пламени было костяным лицом черепа с золотым венцом королевского достоинства над провалившимися глазницами. Аквила, с его большим крючковатым носом, выглядел в точности как старый, отживший свой век сокол. Он долго оправлялся от раны в груди, и хотя она наконец затянулась, он уже больше не годился для активной службы; потому-то Амброзий и назначил его капитаном своей охраны. Но еще худшей раной для него было то, что предыдущим летом он потерял жену — маленькое, загорелое, порывистое существо, питавшее слабость к ярким, как у дятла, краскам; но я думаю, что Аквиле она казалась иной...

Немного погодя Амброзий очнулся от своих мыслей и обвел нас с Аквилой удовлетворенным взглядом; его лицо дышало глубоким покоем и безмятежностью. Неподалеку стояла на табурете деревянная миска с яблоками, и среди них лежала пара горстей сладких каштанов, сорванных на наружном дворе. Амброзий протянул руку и, взяв один глянцевитый коричневый плод, начал поворачивать его в пальцах с той медлительностью прикосновения, которая означает воспоминания.

— Константин, мой отец, привез меня сюда на первую охоту той зимой, после которой он… умер, — сказал он наконец. — Уту он брал с собой уже в течение трех лет, но это была первая зима, когда и меня сочли достаточно взрослым. Мне было девять, и я был мужчиной среди мужчин… По вечерам мы с Утой жарили каштаны; но в те дни мы все еще жили в атриуме, и это можно было делать на раскаленных камнях очага, — он усмехнулся — сокрушенно, как будто над своей собственной глупостью. — Наверное, в жаровне нельзя жарить каштаны.

— Не вижу, почему бы и нет, — возразил я. — Ты так долго был Верховным королем, что забыл, как заставить одну вещь выполнять работу другой. Забыл, как жарил ребра ворованного быка над сторожевым костром в метель, — и я поднялся на ноги.

Он потянулся было остановить меня, смеясь:

— Нет-нет, это были всего лишь причуды памяти — минутная прихоть.

Но мной внезапно овладела твердая решимость — совершенно несоизмеримая с незначительностью предмета — что Амброзий должен получить свои жареные каштаны.

— Однако прихоть приятная. Я тоже жарил здесь каштаны, прежде чем стал достаточно взрослым, чтобы носить щит.

И я спустился на половину управляющего, где была кухня, и крикнул его жене:

— Матушка, дай мне совок или старую сковороду. Верховному королю пришла охота пожарить каштанов.

Когда я вернулся в верхнюю комнату с помятым совком в руках, мне почудилось, что Амброзий и Аквила вели между собой серьезный разговор, а потом внезапно замолчали, услышав на ступеньках мои возвращающиеся шаги. Я почувствовал смутное удивление, но они были братьями по мечу, когда я все еще бегал босиком среди охотничьих собак, и у них, несомненно, было много тем для разговора, не имеющих ко мне никакого отношения. Я торжествующе показал им совок и принялся укладывать пылающие боярышниковые поленья наиболее подходящим для моих целей образом, внезапно чувствуя себя при этом так, словно вернулся в утро своей жизни; а потом высыпал на совок полдюжины каштанов и сунул его в жаркую сердцевину пламени.

— Видишь? Я не даром потратил столько лет в глуши.

И вот так мы жарили каштаны, словно трое уличных мальчишек, в то время как привалившийся к моему колену Кабаль смотрел на нас, наслаждаясь теплом и выражая свое довольство гортанными песнями; и мы обжигали себе пальцы, выгребая горячие плоды, смеялись и сыпали проклятиями, но не иначе как вполголоса, потому что в тот вечер мы все, казалось, были во власти тишины… Через какое-то время Амброзий поднял глубоко запавшие глаза от горячего каштана, который он чистил в тот момент, и я почувствовал, как его взгляд притягивает к себе мой сквозь пламя жаровни. Потом он наклонился вперед, по-прежнему держа в пальцах забытый горячий плод, и сказал:

— Артос, когда я решил поехать на эту охоту и заговорил о том, что чувствую себя в Венте, как в клетке, ты не подумал, что у больных бывают странные причуды?

— Мне слишком хорошо знакомо ощущение клетки, которое приходит к человеку в конце зимних квартир, когда жизнь в мире начинает просыпаться, но весна и время выступать в поход все еще далеки.

Он кивнул.

— И однако это была не единственная причина, не главная причина, почему я хотел подняться сюда, на холмы, где мы всегда охотились.

— Ах, так? И какова же главная причина?

— Их было две, — ответил он. — Две, слившихся воедино, как две половинки сливовой косточки. И одна из них вот какая. Я знал, что пришло время поговорить с тобой о некоторых вещах, касающихся человека, который примет Меч Британии после меня.

У Аквилы вырвался хриплый, гортанный протестующий звук; и Амброзий ответил на него так, словно это были слова.

— О, оно действительно пришло… Нет-нет, друзья, не надо делать из-за меня таких угрюмых лиц. Я еще не стар — не стар по годам — но, несомненно, уже не в расцвете лет. Я прожил достаточно долгую жизнь, хорошую жизнь, которая дала мне верных друзей и нескольких человек, которые меня любят; вряд ли человек может просить о чем-то большем — за исключением разве того, чтобы был кто-то, кто мог бы подхватить после него орудия его ремесла и создать с их помощью нечто более великое, чем все то, что когда-либо создал он сам.

Он долго молчал, глядя на полуочищенный каштан у себя в руке, и мы тоже молчали в ожидании того, что последует дальше. У меня было странное чувство, что Аквила — хотя я не думаю, что на самом деле он хотя бы пошевельнулся, — немного отстранился от нас, словно то, что происходило, было в основном между Амброзием и мной.

— Пришло время, когда я должен выбрать человека, который подхватит орудия моего ремесла после меня, — Амброзий снова поднял голову и посмотрел мне в лицо. — Артос, если не считать незначительной случайности рождения, ты — мой сын; единственный сын, которого я когда-либо имел. Я говорил тебе об этом раньше. Более того, по крови ты, так же несомненно, как и я, принадлежишь к Королевскому дому.

Я вмешался, думая облегчить ему задачу.

— Сын Уты по крови, но не по имени, и поэтому я не могу быть тем, кто подхватит после тебя орудия твоего ремесла. Не беспокойся, Амброзий, я всегда это знал. Я военачальник. Я не жажду быть Верховным королем, — помню, я протянул руку и накрыл ею руку Амброзия. — Когда-то давно ты пообещал мне Арфон, и этого для меня достаточно.

— Нет, ты не понял, — возразил он. — Вот послушай: если я обойду тебя выбором, то он должен будет пасть на Кадора из Думнонии или на юного Константина, его сына. Они — последние, в чьих жилах течет королевская кровь Британии, и я не уверен в Кадоре; в нем есть внутренний огонь, необходимый вождю, но этот огонь то вспыхивает, то угасает; а цели самого Кадора смещаются, точно гонимые ветром песчаные дюны. Я не могу поверить сердцем, что он — тот, кто сможет удержать разнородное королевство и рвущуюся с поводка свору местных князьков. Достоинства мальчика у меня не было случая оценить, но чем бы он ни стал впоследствии, сейчас он вряд ли может быть чем-то иным, кроме как полуобъезженным жеребенком.

Я подумал о смуглом молодом человеке, с которым охотился той весной перед Галлией, о ребенке, в чье гнездышко упала большая печать Максима, и сказал:

— Амброзий, не должно ли все это быть передано на рассмотрение Совета?

Его губы дернулись в улыбке.

— Вряд ли. Послушай еще. Если я созову Совет и скажу, что я решил оставить после себя Кадора из Думнонии, то я отдам Британию — все, что было нашим наследием, все, ради чего мы, наше войско, отдавали жизни, все, что мы до сих пор имеем в виду, когда говорим о Риме, — в руки человека, о котором я не могу с уверенностью сказать, что он достаточно силен, чтобы удержать ее; и если, когда я умру, обнаружится, что мои сомнения были обоснованны, то пострадаю не я, а Британия. Британия и весь западный мир, который увидит, как погаснут последние огни.