Первая командировка - Василий Ардаматский

Самарин долго молчал, раздумывая, потом пожал плечами:

— Я ничего не умею делать на войне — вот только-что меня тревожит. А буддизм утверждает: человек везде со всем тем, что ему дано.

Длиннолицый, поглядывая на Самарина, неторопливо закурил сигарету и, выпустив густую струю дыма, спросил:

— Вы никогда не говорили отцу, что думаете по поводу его ненужных забот о вашем лечении?

— У нас были даже крупные ссоры. Особенно одна, после которой я не разговаривал с ним довольно долго. Теперь мне стыдно за это.

— Вы теперь считаете, что он поступил с вами правильно?

— Теперь, когда он мертвый лежит под развалинами нашего дома в Гамбурге! — раздраженно ответил Самарин и, помолчав, добавил: — По восточной мудрости — мертвые во всем правы.

— Тогда, выходит, правы и русские, убитые в этой войне? — поспешно, без разрешения длиннолицего, спросил молодой и вонзил в Самарина пристальный злой взгляд.

Самарин спокойно выдержал этот взгляд и ответил:

— Я знаю множество восточных мудростей, но исповедую далеко не все. Однако думать сейчас плохо об отце не могу. Он не понял моего состояния, но он хотел мне добра. Господа, я еще раз заверяю, у меня нет ни малейшего желания убедить вас, что я болен. Более того, один раз я уже пережил и стыд, и горе, и обиду. Я получил юридическое образование, но мне не позволили работать по специальности. А коммерция, которой я занимаюсь, приносит мне деньги, но она не приносит никакого удовлетворения, и никакого счастья у меня нет. Но кто знает, в чем счастье человека? Я сейчас шел к вам и думал. Глупо, конечно, думал о том, что, может быть, на войне меня ждет красивая смерть. Ну знаете, случай какой-то, а я вот, ничего не умея, вдруг...

— Расскажите, как вас лечили в детские годы и позже? — спросил длиннолицый с небрежной интонацией человека, которому все уже ясно и вопрос задается чисто формально.

Самарин это уловил и, подумав, ответил:

— Пожирал, как я понимаю, успокоительные лекарства, от которых мне действительно хотелось спать. Позже в клинике мне делали уколы, а от них тоже потом хотелось спать. А меня не от чего было успокаивать. Что же касается врачей, поймите меня правильно и не обижайтесь, но они мне задавали примерно те же вопросы, что и вы, и никто никогда не спросил у меня, чего я хочу, чего мне не хватает.

— Скажите это хоть нам, — попросил длиннолицый и украдкой посмотрел на ручные часы.

— А мне нужно, чтобы никто не лез в душу, только и всего.

Солнце, скользнувшее к закату, выглянуло между домами и залило спокойным светом врачебный кабинет. И снова длиннолицый посмотрел на часы. А внимание Самарина на секунду привлек блеск металла над ширмочкой, которая отгораживала угол кабинета. Там блестело выходное колечко над спиннинговым удилищем. Внутренне усмехнувшись, Самарин спросил:

— Хотите, я расскажу вам свою теорию о том, что такое спокойствие человеческой души? — и, не дожидаясь согласия, продолжал: — Буддизм утверждает, что жизнь, окружающая нас и содержащаяся в нас самих, — это неисповедимый поток непознаваемых частиц под названием дхармы. И то, что мы именуем сознанием человека, — всего лишь какие-то сплетения дхарм, которые создают у нас иллюзию видения и понимания жизни, но только иллюзию. И когда умирает человек, это всего лишь распад, разрыв того сплетения дхарм. Но тотчас же образуются новые сцепления, и появляется новый человек. Все это, конечно, мистика, туманная бесконечность. Но что вы можете предложить взамен? Нам говорят: человека создал бог. Разве это реально? Или нам говорят: человек — царь природы. Но мы этого царя частенько видим в таком положении, когда перед ним царем покажется безродный пес. Или нам говорят: человек всего лишь усовершенствованная обезьяна. Прекрасное утешение, хотя вроде и научно. Ну вот... А моя теория проста и доступна каждому: не мучай себя, свой ум, свою, душу тем, чего понять тебе не дано. Занимайся делом, которое тебе выпало, и спокойно прими на веру ту судьбу, которая тебе предрешена неведомыми тебе силами. И поэтому меня мало тревожит ваше решение обо мне. Что бы вы ни решили — это моя судьба, и я спокоен.

Врачи говорили с Самариным еще минут десять, задали ему еще несколько вопросов по его биографии, а затем попросили выйти из кабинета и подождать в коридоре.

Вскоре длиннолицый прошел куда-то, и Самарин увидел в руках у него свою карточку. Затем он вернулся и пригласил Самарина снова войти в кабинет.

— Мы продлили вам освобождение, — сказал он, вручая Самарину карточку. — Но буддизм буддизмом, а вам следует продолжать лечение.

— Значит, я, по-вашему, сумасшедший? — усмехнулся Самарин.

— Тогда бы мы посадили вас в сумасшедший дом. Но вы все же нездоровы. Нервы, голубчик, у вас никуда. И не думайте, что вы редкий экземпляр. Я бы сказал, что это — болезнь века. Вам следует избегать нервных перегрузок, всякого переутомления, и прежде всего умственного. А лучше всего было бы для вас вернуться в Германию и там продолжать лечение, которое вы проходили раньше. До свидания.

Самарин вышел из госпиталя в окружавший его парк, уже заштрихованный вечерними сумерками, и присел на скамейку. Ни о чем не хотелось думать. Такое ощущение, будто жизнь остановилась. Точно не своими, глазами Самарин видел, как к подъезду госпиталя подъехала легковая машина, как вышел длиннолицый, как долго не мог он засунуть в машину удилище спиннинга и как, наконец, он уехал.

Солнце уже закатилось, розовое небо темнело на глазах. Парк после жаркого дня стоял в усталой дреме. Деревья были недвижны, будто нарисованные, слились вверху в синюю тучу, внутри которой перекрикивались галки. Все это Самарин вдруг ощутил, и одновременно перед ним в неисповедимой связи возникло милое лицо профессора Краснушкина, и он услышал его тихий голос: «Если вы все сделаете так, как я говорил вам, ни один честный психиатр не сможет опровергнуть вашу болезнь. А психиатр немецкий тем более, потому, что их психиатрическая школа весьма схожа с нашей и по методам диагностики, и по лечению...»

Дорогой мой профессор, спасибо вам за вашу науку и низкий-низкий вам поклон. Ничего, дорогой профессор, выдюжим. Когда вернусь, я приеду к вам, чтобы рассказать, что я думал о вас сейчас, сидя в этом больничном парке...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«Выражаю вам сочувствие, товарищ Самарин. Оказывается, у вас есть нервы и они совсем не железные». — Так утром сказал самому себе Самарин.

Было шесть утра. А заснул около четырех. И теперь как-то смутно помнил, что было после госпиталя. А собственно, что там вспоминать? В комендатуре ему вернули документы, и все. Вспомнилось, как один из тех молоденьких офицеров, посмотрев подтверждение освобождения его от военной службы, сказал задумчиво: «Тот случай, когда можно позавидовать больному». И больше ничего не было.