Механизм пространства - Андрей Валентинов

заблуждение, то, конечно, не многоопытного ловеласа Дюма. Будучи представлен «шевалье Пеньеру», он мигом полез лобызать ручку, но вовремя спохватился. Сам того не ведая, мэтр лишил себя некоторых ярких впечатлений. Зато болтал он без удержу, не давая Торвену вставить и слова.

— Прекрасный вечер, прекрасная музыка, прекрасная незнакомка! Нет-нет, шевалье! Я никого не имею в виду. Как хорошо, что вы в Париже! Вы слыхали о холере? О жуткой, чудовищной холере, о-о-о! Какое счастье, что она оставила нас в покое. Хотя, признаться, поговаривают… Нет-нет, я уезжаю не из-за эпидемии. Я смел, как лев! Мне очень жаль покидать Париж, тем более, когда я познакомился с вами…

Договорить ему не дали.

— Дюма? Когда вы вернете мою рукопись? Двадцать лет спустя?

Зануда отметил не слишком вежливое «Дюма». И голос был под стать: ироничный, насмешливый. И одежда — узкий фрак притален по старой моде, шейный платок завязан хитрым узлом. Лицо — печеное яблоко, все в морщинах. Над яблоком вился жидкий кок — прическа «Кесарь Тит».

— Я вам уши оборву, Дюма! Зачем было клясться, что за месяц отредактируете?

— Знакомьтесь, господа! — драматург на всякий случай закрыл уши руками. — Джордж Браммель. Да, да, тот самый Браммель. Первый Денди…

Кажется, Первый Денди и не думал ни с кем знакомиться. Кислый, словно перебродивший эль, взгляд скользнул по Торвену, перебрался на Пин‑эр.

— Ор-ригинально! — крашеные брови взлетели на лоб. — Но фрак я бы укоротил. Дамы и господа, я действительно Браммель, пусть этот факт и не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Недавно меня назвали «Заплатой на человечестве». Я даже не стал спорить. Кстати, мой единственный друг… Чарльз, где вы?

Приятель Первого Денди скромно стоял в сторонке.

— Чарльз, не прячьтесь! Господа! Вот с кем действительно стоит свести знакомство. Чудак, не бросающий друзей в беде! Единственный мужчина, перед которым я сниму шляпу. Чарльз Бейтс!

Сочтя долг перед обществом исчерпанным, Браммель ухватил Дюма под локоть и принялся ему что‑то втолковывать. Драматург покорно кивал. Молчать было неловко, и Торвен без особой охоты обратился к «чудаку»:

— Вам понравилась опера, господин Бейтс?

«Чудак» был моложе своего спутника. Красивое, «медальное» лицо; глаза смотрели серьезно и прямо. Актер? Нет, взгляд слишком тяжелый.

— Опера? — у господина Бейтса обнаружилась странная манера: он говорил, почти не раскрывая рта. — Примадонна — немка, не знающая итальянского. Тенор — мямля и заика. Комик-буфф блеет, как овца. Бас хрипит. В остальном результат блестящий. Доницетти — талант! Но я — консерватор. Предпочитаю Генделя и Гайдна.

— О! — восхитился Торвен. — Как я вас понимаю! Да, музыка хороша, не спорю. Но это — сахар, патока. В ней нет силы. Я слушал Моцарта в Праге, там его еще не забыли…

«Чудак» сразу показался ему чрезвычайно симпатичным. Часто ли встретишь родственную душу? Гендель, Гайдн; красота, мощь, сила… Денди сказал: не бросает друзей в беде?

Тем лучше!

— Мой… э-э… добрый знакомый рассказывал о Пекинской Опере. Там один и тот же спектакль идет сотни лет без малейших изменений. Вот это традиция!

Стоящая рядом Пин‑эр вдруг нервно заплясала на месте. Подняв голову, девушка глубоко вдохнула горячий воздух. Шевельнулись немые губы. «Ветер! — прочитал по ним Торвен. — Ветер!..» И почувствовал, как ему в августовской духоте становится холодно.

Ветер, значит?

А мы здесь, как мишени на стрельбище…

2

Толстощекому болтуну Ду Ма более, чем кому-либо, подходило определение «лаовай» — «большой варвар». Заинтригован, француз распускал павлиний хвост красноречия. Он еще хоть как‑то заинтересовал Пин‑эр; остальные — никак. Тело наливалось тревогой, словно тыква-горлянка, в которую струится ледяная вода родника. Холод пробирал до костей. Нет, наоборот: от костей, изнутри — до самой кожи! Девушку бил озноб, с которым она не могла совладать.

«Ину-гами? Но почему? Я же молчала!»

Ответ пришел сам: собака-призрак почуяла врага.

Попроси кто-нибудь объяснить, откуда у Пин‑эр взялось это знание — она бы затруднилась ответить. Девушка и призрак сосуществовали, как звенья одной электрической цепи. Во всяком случае, так сказал бы Андерс Эрстед.

Тем же способом Пин‑эр понимала большую часть реплик, обращенных к ней. Язык не играл роли: датский, немецкий, французский… Она улавливала не слова, а интонации. Мимика, жесты, высшая гармония звуков — из обманчивого хаоса рождался смысл. Словно умная собака, которая «все понимает, но сказать не может» — обречена на немоту, дочь наставника Вэя общалась знаками и краткими записочками.

«Железный Червь» Тор Вен уже выучил ее новый язык. «Фрекен, вы идеальная жена! — шутил он. — Всякому по нраву тишина в доме!»

Девушка втянула ноздрями воздух. Человек не сумел бы вычленить едва уловимую нервную нотку в какофонии запахов, царящей вокруг. Духи, пудра, сигарный табак, светильный газ; пот, перегар вина, конский навоз; яблоко, раздавленное сапогом… Обычная собака тоже не взяла бы след. Но ину-гами чуял не запах тела, а чужой флюид, эфирную субстанцию, из которой состоял сам.

Рядом — враг. Как поступить с врагом? Найти, догнать, убить. Насытиться. Ину-гами попал в хорошее тело. Сильное. Умеет убивать. Они уже убивали. Вместе. Было хорошо.

Скоро опять будет хорошо.

На смену холоду пришла жаркая волна. Азарт близкой погони; предвкушение охоты. Ину-гами рвался наружу, пытаясь захватить власть над телом. Но ошейник из Серебра Тринадцатого Дракона смирял волнение призрака.

«Кого ты почуял?»

Образ не складывался. Смута чувств, вместо картины — туманное пятно. Что ж, придется дать волю ину-гами. Это риск, но иного выхода нет. Разомкнулись губы, скрепленные печатью молчания — двери темницы. Ключ заскрежетал в ржавом замке:

— Я иду-у-у!..

Ду Ма и Железный Червь с изумлением обернулись — и увидели спину девушки, исчезающей в толпе.

— Куда вы?!

Черно-желтая ночь рванулась навстречу, обняла, закружила, понесла. Светляки фонарей, лаковые бока карет — все в масляных отблесках. Фыркают, косятся вслед беглянке лошади; шарахаются в стороны парижане.

— Что случилось?!

— Обокрали?

— Держи вора!

— Fou![61]

Пуля навылет пробивает тело, нож рассекает кусок масла — Пин‑эр мчалась сквозь толпу, не разбирая дороги. Призрак во плоти, ину-гами шел по следу. Главное — не потерять тонкую ниточку флюида, ведущую к цели.

Остальное — пустяк.

Подвыпивший детина, шутя, загородил ей дорогу — и, не успев даже изумиться, улетел в витрину кондитерской. Хруст марципанов, брань хозяйки; хохот зевак… Шум быстро отстал — не задерживаясь, Пин‑эр свернула за угол. Здесь, на рю Фавор, был затор. Две кареты пытались разъехаться; вокруг бурлил людской водоворот — Мальстрём посреди улицы.

Обогнуть?

Ину-гами жадно заглатывал эфирную нить, как гурман-итальянец — бесконечную макаронину. О том, чтобы сделать крюк, не могло быть и речи. Вперед! — боком, по‑крабьи, Пин‑эр врубилась в толпу. Острые локти работали, как безжалостные поршни — растолкать, расшвырять, проложить дорогу… На пути — темная громада экипажа. В окошке — женское лицо, мраморное