Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре жизнь вокруг Гурджиева вошла в привычную колею, и он начал поговаривать о приобретении большого участка земли с домом, что позволило бы ему возобновить работу, начатую в Prieure. Ему предлагали Chateau de Voisins в Рамбулетте — величественный замок, возможно, самое красивое здание нашего века. Его владелец, сахарный барон, был готов сдать его на несколько лет и довольно дешево, чтобы самому не платить налога. Мне поручили вести переговоры. Несколько раз Гурджиев сам побывал в замке и нашел его очень подходящим для работы. Мадам де Зальцман и другие французские ученики принимали все происходящее за чистую монету, так поступил и я, и разработал финансовый план, который позволял снять замок и покрыть все расходы за счет приезжавших из Соединенных Штатов и Англии людей, ищущих помощи и руководства в их работе. Отправляясь в Америку, Гурджиев увез с собой все планы и был, казалось, намерен добиться поддержки, необходимой для аренды Chateau. Должен признаться, что я никогда не мог с уверенностью сказать, когда Гурджиев говорил серьезно, а когда играл.
Мне представилась возможность на короткое время отправиться в Америку по делам, и я прибыл в Нью-Йорк через несколько недель после Гурджиева. Близился Новый 1949 год. Гурждиев остановился в Веллингтонском отеле, где и для меня нашлась комната. Мне нужно было съездить в Вашингтон на заседание Патентной Службы Соединенных Штатов по поводу нашей заявки на изобретение деланиума, но я мог провести несколько дней в Нью-Йорке, включая 13 января, которое Гурджиев объявил своим восьмидесятым днем рождения. В действительности, он был гораздо моложе, и «полночь первого января по старому стилю» представлялась скорее символическим днем рождения. Однако в праздновании в Веллингтоне участвовали все последователи Гурджиева, приехавшие из разных концов Америки.
Он принял окончательное решение опубликовать первый том «Все и вся — Рассказы Баалзебуба своему внуку». Мадам Успенская просила его решить, стоит ли публиковать книгу Успенского Fragments of an Unknown Teaching («Фрагменты неизвестного учения»). Успенский никак не мог решиться на публикацию, поскольку, как он узнал, некоторые основные идеи его книги были гораздо лучше и яснее изложены в «Баалзебубе». Наконец он решил, что в собственных же интересах не будет публиковать книгу.
Не знаю, что в действительности Гурджиев думал об Успенском, но почти всегда он говорил о нем в уничижительном тоне, как о человеке, воспользовавшемся его идеями, доведшем до беды и даже до смерти, как в случае Ферапонтова и Иванова, многих учеников, и который «сдохнет, как собака», если не оставит Гурджиева в покое. Последнее определение, высказанное перед пятьюдесятью или шестьюдесятью учениками и друзьями в Нью-Йорке, вызвало настоящий взрыв, чего, видимо, и добивался Гурджиев. Один храбрый молодой человек подскочил и крикнул: «Если бы не мистер Успенский, нас бы сейчас здесь не было!» Гурджиев парировал: «В чем прок от того, что Вы здесь? И Вы подохнете, как паршивый пес». Часто Гурждиев сетовал, что Успенский портит его учеников слишком интеллектуализированным подходом, лучше уж обучать людей, которые вообще ничего не знают, чем прошедших через руки Успенского. С другой стороны, он высоко ценил точность записей Успенского. Однажды я прочел ему одну из первых глав «В поисках чудесного». Он слушал с явным удовольствием и по окончании заметил: «Я ненавидел Успенского, теперь я полюбил его. Это в точности то, что я говорил».
Однажды он пожаловался мне на учеников Успенского, когда мы были одни, и я осмелился спросить, испорчены ли также и мои ученики. «Нет,» — сказал он. «Ваши не испорчены, они просто помешанные. Но с безумцами я могу что-то сделать, а с испорченными — нет». Вся его работа с моими учениками и была направлена на разрушение того, что дал им я в Кумб Спрингс. Услышав, что он говорит обо мне как о незрелом, беспечном и бесполезном учителе, и что он ничем не может мне помочь, и лучшее, что они могут сделать, — это найти кого-нибудь другого вместо меня, я не особо расстроился. Во-первых, так оно и было, а во-вторых, он всегда разрушал всякую личную привязанность, в первую очередь к себе, а затем и ко всем остальным.
Словами не выразить ту атмосферу удивления, напряжения, подозрительности, раздражения, безнадежности, восхищения, абсолютной радости и крайнего уничижения, которую ухитрялся создать вокруг себя Гурджиев. Вернувшись из Вашингтона в Нью-Йорк, я окунулся как раз в такую атмосферу. Днем раньше Гурджиев объявил о своем дне рождения и настаивал, чтобы всем его ученикам, настоящим и будущим, было послано совершенно бесплатно циркулярное письмо. Он пожелал также, чтобы оно было переведено на четыре языка и распространено по всему миру, включая Россию. За обедом завязалась оживленная дискуссия по поводу содержания письма, но он отмел все предложения. Ко мне Гурджиев относился с преувеличенным почтением, как к «уважаемому представителю Англии». Я предчувствовал, что это не сулит ничего хорошего, но не мог понять, в чем дело. В Нью-Йорке Гурджиев демонстрировал фотографии Chateau de Voisins, некоторым говоря, что он купил дворец, а другим — что собирает деньги для его приобретения. Каждому, кто вложит в покупку $5000, он обещал постоянное место в Chateau. За обедом накануне своего дня рождения он связал Chateau и «Баалзебуба», сказав, что после публикации потребуется очень много места, поскольку тысячи людей устремятся к нему. Он даже заговорил о восстановлении Института Гармоничного Развития Человека и о том, что он сделает Chateau de Voisins своим мировым центром.
На следующее утро я отправился в «Детское кафе» на пересечении Пятой авеню и 56 улицы, которое считалось его «нью-йоркским офисом». Не могу припомнить, велел ли он мне прийти, или это была моя идея. Он сидел за столиком один. Заказав мне чаю, он молча подождал, пока я его выпью, и сказал: «Теперь Вы напишете
