Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор

КАНТОР. Не совсем. Народники хотели поднять народ на революцию, а он хотел образовать народ, чтобы он поднялся до уровня интеллигенции. Он говорил: «Если нам это не удастся, то пусть погибнем врозь. Народ должен принять наши идеалы тоже, не только мы его. Если не получится – катастрофа».

МЕДВЕДЕВ. Ну, это некрасовское: «Белинского и Гоголя с базара понесет».

КАНТОР. Ну, в какой-то… Он любил Некрасова, кстати сказать. Да, в общем, и Белинского любил, хотя относился к нему очень сложно, поскольку был обижен до глубины души, что Белинский не понял главного его художественного открытия – романа «Двойник», двойника, двойничества. Вот то, из чего потом выросли «Братья Карамазовы» – это его открытие, и оно действительно было великим открытием: художественным, философским, каким угодно.

МЕДВЕДЕВ. Я сейчас думаю: двойничество сильно. Но оно скорее в петербургском мифе прописано – двойничество.

КАНТОР. Везде.

МЕДВЕДЕВ. Гоголь, Достоевский.

КАНТОР. Ну, разумеется, город. Но у Достоевского это везде, собственно. Город, где происходит действие «Братьев Карамазовых», если вы помните, называется Скотопригоньевск.

МЕДВЕДЕВ. Скотопригоньевск, да.

КАНТОР. Для меня всегда был вопрос очень забавный, я даже как-то американским коллегам говорю: «Где ковбойский город в романе Достоевского?» Они растерялись. Я говорю: «Где вестерн вообще в России? Подумайте, что делают ковбои?» «Ну, скот гоняют». «Так где же этот город?» Только потом до них доходило, что это Скотопригоньевск. Для Достоевского это город-фронтир. Тогда были очень популярны американцы, тема Америки, Аляски, Фенимор Купер.

МЕДВЕДЕВ. Свидригайлов же собирался в Америку.

КАНТОР. Едет в Америку, да. Чернышевский написал Лопухова, который уехал в Америку и вернулся Чарльзом Бьюмонтом – об этом же знал Достоевский. Америка – особая тема Достоевского, и Скотопригоньевск в этой же структуре. Это город-фронтир, но фронтир не только между, если угодно, цивилизацией и дикостью, но также между небом и землей, между землей и адом. Это фронтир. Человечество живет на границе. И это… Хотите сказать, что это Петербург? Да нет, это Россия.

МЕДВЕДЕВ. Ну да. Пограничное состояние, Достоевский, как некий певец пограничного состояния души, если уже брать эту психологию в данном случае. Вы знаете, о чем еще хотел я поговорить, что меня невероятно привлекает в Достоевском и делает его близким, может быть, к России – это то, что содержание у него доминирует над формой. Он невероятно…

Хотя, конечно, формально его романы потом уже, при анализе, оказываются выверены, как Бахтин их разбирал. Но если посмотреть чисто извне, зайти на Достоевского – это же ужасная проза. Точно не знаю, но, по-моему, Померанц говорил: антикрасноречие Достоевского. По-моему, Бердяев тоже об этом писал. Абсолютно антириторические стратегии, если подумать, какие-то. Смотрите, ходульные совершенно герои, какие-то невообразимые ситуации. Истерические ситуации, в которые они себя ставят. Язык бульварных романов, те же самые вестерны, вы говорили. Язык абсолютно третьесортного романа. Вся эта огромная духовная проблематика, экзистенциальная проблематика подается в совершенно дешевом и сложно перевариваемом антураже.

КАНТОР. Можно возразить?

МЕДВЕДЕВ. Да.

КАНТОР. Я начну с эпизода из Юрия Олеши, из его записных книжек «Ни дня без строчки». Он говорит: «Я открываю какую-то книгу, читаю, кажется, Шеллер-Михайлов, классический реалистический роман русский, где все подробно описано, где все речи правильные, каждый персонаж говорит своим языком, своего социального слоя. И вдруг у меня ощущение, что страницы – как будто грозовой разряд на страницах. Заговорили каким-то странным языком – и как будто молнии засверкали. “Нет, это не Шеллер-Михайлов!” – закричал я. И вдруг мелькнуло имя Настасьи Филипповны. Случайно сброшюрованные страницы из “Идиота” попали в роман Шеллер-Михайлова. И тут я понял разницу между гением и бытописателем».

Это просто другой, опять же, о чем мы говорили – другой уровень. «Язык плохой», – говорили когда-то, но говорили люди, воспитанные на языке, если угодно, Толстого, ну и Тургенева, допустим. Достоевский дает другой язык. Это язык библейский. Но библейский язык – он…

МЕДВЕДЕВ. Пророк косноязычен.

КАНТОР. Ну, во-первых, косноязычен, во-вторых, никогда библейские пророки и вообще библейские тексты не думали о красоте слога. И он берет именно эту форму. Я не скажу, что это форма бульварного романа, хотя и это он принимал. Он принимал все. Но он наполнял…

Понимаете, мне иногда читать речи героев Толстого скучно – я заранее знаю, что они скажут. Человек одного сословия должен говорить то-то и то-то – и он это говорит. Анна Каренина должна думать так-то – и она так думает. Все ясно заранее. А у Достоевского – ни фига не ясно заранее. Вы извините за слово.

МЕДВЕДЕВ. Да нет. В контексте Достоевского, я думаю, это вполне возможно. У Толстого это было бы сложнее представить. Вот вы так в который раз уже говорите, оппозицию выстраиваете Толстой – Достоевский. Но ведь Толстой же тоже пророк в своем роде? Он себя тоже мыслил пророком?

КАНТОР. Да. Но он антихрист, извините за прямоту. И об этом писал Владимир Соловьёв прямым текстом. Напомню, что говорю о «Краткой повести об антихристе» Соловьева. И, кстати сказать, его антихрист имеет черты Ницше, Толстого и отчасти Маркса. Но больше…

МЕДВЕДЕВ. Ницше и Маркс – я понимаю, а Толстой-то в каком смысле антихрист?

КАНТОР. Толстой, который отрицал, извините, государство, церковь, культуру, литературу. То, чем потом так блестяще воспользовались большевики.

МЕДВЕДЕВ. Шекспира.

КАНТОР. Ну, вообще литературу всю. И, по-моему, Франк, не помню кто, боюсь соврать, кто-то из русских философов говорил, что Толстой пролагал пути большевизму больше, чем какой-либо другой писатель.

МЕДВЕДЕВ. «Зеркало русской революции», как учил Владимир Ильич?

КАНТОР. Естественно. Поэтому оппозиция… А Достоевский у нас был, по словам того же Ленина, архискверным писателем, естественно.

МЕДВЕДЕВ. Достоевский в этом смысле тоже пророк, но пророк уже, так скажем, новозаветный, пророк христианский.

КАНТОР. Пожалуй. Я формулирую это так, что на почве Нового Завета он стал ветхозаветным пророком, именно как христианин.

Ведь Христос тоже был одним из пророков на самом деле. И Достоевский эту пророческую миссию христианскую поднял до уровня ветхозаветного пророчества, но на базе, на основе именно христианских посылов, не ветхозаветных.

МЕДВЕДЕВ. Он задал некую пророческую парадигму всей русской литературе? Он задал какую-то планку, в которой литература должна быть такой широковещательной, антологической, экзистенциальной?

КАНТОР. Да, он задал, но беда в том, особенно в последние несколько десятилетй… Строго говоря, после разгрома русской литературы, совершенного большевиками, у нас писатели перестали философствовать. И это, на мой взгляд, беда. Писатель-нефилософ – он не совсем писатель или не совсем русский писатель.

МЕДВЕДЕВ. Не совсем русский, да.

КАНТОР. Хотя и не совсем французский. Камю, он кто был? Писатель, философ? Как говорил Камю: «Хочешь пофилософствовать – пиши роман».

МЕДВЕДЕВ. Да. Я пытаюсь подумать… Да, наверное, вы