Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках - Петр Стефанович

Сопоставление перечней социальных категорий людей в летописных сообщениях весьма поучительно, демонстрируя, насколько могут расходиться указания, обозначения и умолчания в разных текстах, говорящих на самом деле примерно об одном и том же. Гриди в одном случае присутствуют, в другом – нет; один и тот же социальный класс в одном случае обозначен так, в другом – иначе. Эти примеры ярко демонстрируют ущербность подхода, который во «Введении» был определён как «терминологический фетишизм».

Показательно также сравнение структуры элиты Руси по древнейшим данным и по более поздним. Тот взгляд на древнерусскую элиту, который развивается в настоящей работе, предполагает, что принципиальных изменений с начала XI в. до конца домонгольского периода не должно было быть, так как и бояре, и торгово-финансовая верхушка города, и даже княжеские слуги (хотя в меньшей степени) сохранялись как главные элементы верхней части социальной «пирамиды» Руси.

И действительно, источники свидетельствуют о сохранении той же структуры. Прекрасной иллюстрацией может служить известие Московского летописного свода конца XV в. в статье 6719 (1211) г., которое восходит, как доказал А. Н. Насонов, к владимирскому своду 1220-х гг.[1002] В этой летописной статье рассказывается о конфликте Всеволода Юрьевича, владимирского князя, со своим сыном Константином. Чтобы определить новый порядок престолонаследия в пользу другого своего сына (Юрия), престарелый Всеволод созвал представительное собрание. На это собрание он «созва всѣх бояръ своихъ с городовъ и съ волостеи, епископа Иоана, и игумены, и попы, и купцѣ, и дворяны, и вси люди»[1003].

Если оставить в стороне представителей духовенства, то социальная иерархия выстраивается здесь следующим образом (сверху вниз): бояре – купцы – дворяне – «вси люди». В сущности, мы видим примерно те же элементы, что и в рассказе о пирах Владимира, лишь с некоторой перегруппировкой. Бояре остаются на своём месте, купцы и «вси люди», очевидно, представляют городское население (или преимущественно городское) и соответствуют «сотским, десятским и нарочитым мужам», а дворяне заменили гридь. Замена гриди на дворянство вполне понятна ввиду того исследования, которое было представлено выше в главе III, – гридь как «большая дружина» теряет своё значение в XII в. и трансформируется, а в ряду княжеских слуг дворяне занимают важнейшее место, и в XIII в. уже слова дворяне и слуги выступают в ряде случаев синонимами[1004]. Однако показательно, что купцы в иерархии оторвались от «всех людей» и потеснили со второго места княжеских слуг – это надо объяснять, прежде всего, как раз исчезновением или радикальным сокращением корпусов профессиональных воинов на княжеском содержании, а с другой стороны, возросшим значением городских «олигархов».

2. Местная знать?

Как было замечено чуть выше, сообщение о Константине Добрыниче и новгородцах содержит информацию важную в разных отношениях. Помимо отражения социальной стратификации историки находят в нём также указания, позволяющие им определять сущность боярства как социального слоя. В начале этой главы уже говорилось, что за разным понимание термина бо(л)ярин стоят разные исторические концепции. Это летописное сообщение заставляет вернуться к обсуждению этих концепций.

В историографии с середины XIX в. существует мнение, что в домонгольской Руси была некая «местная» знать, связанная происхождением и интересами с локальными центрами (см. во «Введении»). Разные авторы придавали разное значение этой местной знати и видели в ней разных лиц. Раньше их называли «земскими боярами», но А. А. Горский справедливо заметил, что этот термин не встречается в домонгольское время. Он считает, что за этим выражением как научным понятием стоят ложные представления, а на самом деле знать была только «дружинная»/«военно-служилая»[1005]. Среди современных авторов фактически противоположной точки зрения придерживается И. Я. Фроянов, который характеризует строй Древней Руси как «общинность без первобытности»[1006] и считает, что бояре были «общинными лидерами» – то есть людьми, в силу личных качеств возглавляющими в тот или иной момент ту или иную местную общину. В более ранних работах он употреблял выражение «земские бояре», хотя оговаривался об условности разделения бояр на земских и служилых[1007].

Позднее он писал просто о «знати», но вкладывал в это слово лишь смысл общественного лидерства, не признавая существования в домонгольской Руси знати как правящего или господствующего класса[1008].

Обе точки зрения – и Горского, и Фроянова – порывают с центральной идеей советской историографии, что бояре с древнейшего времени являлись землевладельцами-вотчинниками и фактически выступали «местной знатью», хотя и вступавшей в «вассальные» отношения с князьями. Горский, ставя во главу угла «дружину», обращается к теории Преснякова о «княжом праве», а Фроянов отчасти опирается на славянофильские интерпретации, отчасти прибегает к этнологическим (антропологическим) теориям об устройстве догосударственных общностей. В то же время некоторые идеи этих авторов связывают их с представлениями, принятыми в советское время. Так, Фроянов исходит из марксистской теории классовых противоречий и смен формаций. Горский, сходясь с Пресняковым в том, что лишь в XII в. знать приобретает заметную политическую самостоятельность, расходится в понимании основ этой самостоятельности: Пресняков указывал на связь «влиятельного боярского класса» с «городской вечевой стихией», а Горский, согласно с пониманием феодализма в марксизме, считает основой боярского могущества развитие сеньориального землевладения.

В последнем пункте с Горским солидарен М. Б. Свердлов, который тоже видит причину образования боярского «привилегированного сословия» в XII в. в развитии его землевладения. Он тоже не ставит под сомнение наличие государственных структур и социальной иерархии на Руси в X–XI вв. Однако в отличие от Горского Свердлов допускает существование в X–XI вв. некоей «местной знати», отличной от «служилой»[1009]. Такой подход укладывается в русло воззрений, общепринятых в конце XIX – начале XX в., но он не решает свойственных им неясностей и противоречий, которые, собственно, и заставляют других учёных как-то уходить от этого тезиса двойственности знати. Главная проблема заключается в том, что для этой «местной знати» в источниках не удаётся отыскать никакого специального обозначения, и историкам приходится выдвигать надуманные и искусственные объяснения для этого обстоятельства. Так, Свердлов, прибегая к идее, что термин бо(л)ярин имел широкое и неопределённое значение, полагает, что он и мог в том или ином случае в X–XI вв. обозначать эту «местную знать». Однако, как мы видели, эта идея не выдерживает критики – этим словом обозначались не вообще какие-то выдающиеся люди в рамках той или иной отдельно взятой общности (местной, например), а вполне определённый социальный слой– придворная знать, фактически составлявшая правящую элиту древнерусского государства.

Данное исследование, таким образом, не поддерживает тезис о двойственности знати в Древней Руси, то есть параллельном существовании «служилых» и «местных/земских» бояр. Сам этот тезис был сформулирован в ходе дискуссий, развернувшихся в русской науке середины XIX в., когда было актуально противопоставление власти и народа – дворянско-бюрократических структур и земско-общинных. Эти представления эпохи Великих реформ, естественно, мало соответствуют устройству средневекового общества, группам внутри него, отношениям или противоречиям между ними, и надо отметить, что уже в XIX в. раздавались голоса против такого противопоставления. Так, В. И. Сергеевич (опираясь, правда, на материалы XIV–XVI вв.) писал, что у мифических «земских» бояр не обнаруживается никакой организации, а служили князьям фактически все бояре, но не потому что их к этому обязывали какие-то абстрактные идеи и принципы (теоретически можно было и не служить), а потому что это было выгодно – доступ к власти давал доход, и лояльность власти гарантировала сохранность нажитого имущества[1010].

Однако подход Сергеевича, который пытался понять движущие мотивы и интересы людей, принадлежавших к тем или иным социальным группам или слоям, не нашёл последователей. Попытки опровергнуть тезис о двойственности знати, предпринятые в литературе, исходили скорее из абстрактных схем, и поэтому они тоже не представляются убедительными.

В самом деле, было бы странно, например, говорить о каком-то «общинном лидерстве» боярина Иоанна, о котором рассказывает Нестор в Житии Феодосия. Он, «прьвыи у князя въ болярехъ», не просто является во всём блеске «славы и богатства» и «с властию велию», но весь рассказ (конфликт монастыря с обществом и князем) выставляет его элементом иерархизированного общества, которое обладает структурами власти и управления, отчуждёнными от местных общин (признаков которых в Житии вообще не заметно). Высшая власть для бояр – не какие-то общинные структуры (вече и т. п.), а князь, который призывает на службу, может «в гневе» наказать и т. д. Но, с другой стороны, совершенно непонятно, зачем нужно прибегать к конструкциям типа «княжого права» или «института дружины» для признания простого факта, что бояре (и другие люди) служили князю и несли ответственность за эту службу. Эти конструкции предполагают резкие разграничительные линии между боярами и остальным обществом, которые источниками совсем не подтверждаются. По крайней мере, как мы видели, связь боярства с городской средой была весьма тесной, а с другой стороны, и представители этой среды могли выполнять какие-то службы для князя и претендовать на некоторое «политическое участие», по выражению современной политологии.