Близкие люди - Татьяна Устинова

Снег за окном, за голубыми, встопорщенными от крахмала занавесками, продолжал валить.

Степан проснулся в сумерках и некоторое время лежал, соображая, что с ним такое. Заболел? Когда? И чем? Похмелье? Кто его привез с работы и какой, выходит, день недели?

Все еще пятница? Или уже суббота?

О том, что с утра на дворе была пятница, он помнил очень отчетливо.

И тут он все вспомнил – “Памяти Карузо”, сжатый кулачок, упершийся ему в грудь, безумие, разбросанная одежда, пушистая макушка под его щекой, и потом еще много, много всего…

Он так быстро сел, что от резкого движения зазвенело в ушах и в глазах поплыли какие-то огненные точки.

Как это вышло, что он уснул? Он помнил очень отчетливо, как они занимались любовью на его диване, а потом лежали, прижавшись друг к другу, и она рассказала ему, что мечтала его соблазнить, – глупость какая! И он рассказал ей про Леночку и про “свиное рыло”, но это было как-то легко, будто он рассказывал не о себе, а о чем-то то ли прочитанном, то ли услышанном и не имеющем к нему самому никакого отношения. А потом он уже ничего не помнил.

Выходит, он уснул, и пока он спал, Ингеборга ушла.

Ничего страшного. У нее могли быть свои планы на вечер, а он приехал рано, и она вполне могла уйти, не имея в виду ничего ужасного.

Несколько часов назад он был почти уверен, что все это правда, а не новый, улучшенный способ дрессировки зверей.

Он выбрался из-под одеяла и стал лихорадочно одеваться.

А Иван? Где Иван? Или она уехала, так и не дождавшись Ивана? Застегивая джинсы, он глянул на часы. Семь. Ивана должны были привезти в полседьмого.

Держа в руке водолазку, он вывалился из комнаты. Свет в коридоре ослепил и как бы придавил его. Он зажмурился и тут услышал бодрый голос сына:

– …такие лазерные. Вы знаете, что такое лазерные пушки, Инга Арнольдовна?

– Не вполне.

– Ну Инга Арнольдовна! Ну мы же смотрели “Звездные войны, эпизод первый”! Вы что, не помните?!

– Я помню, конечно, но не так чтобы очень отчетливо.

– Ну вот, а там всем давали такие лазерные… ну не пушки, а… оружие такое лазерное, и мы друга в друга палили! Я три раза попал, и меня орденом наградили. Он у меня в рюкзаке, я вам сейчас покажу. И папе покажу, когда он встанет. А Илюха все время мазал. Он ни одного раза не попал, вы представляете? Я даже хотел под него подставиться, но потом передумал…

– А что вы ели?

– Мороженое ели. Чипсы ели. Кока-колу пили.

– По-моему, у некоторых с утра так болел живот, что они не могли сделать ни глотка морковного сока, а другие им говорили, чтобы на этой вечеринке они даже и не думали про кока-колу.

– Ну Инга Арно-о-льдовна!..

Степан зажал водолазку коленями и сильно потер лицо.

Она не уехала. Она осталась. Сейчас она на кухне разговаривает с Иваном.

– Кажется, твой отец все-таки проснулся, – сказал совсем рядом веселый голос, и Степан открыл глаза.

Ингеборга стояла прямо перед ним и рассматривала его с веселым удивлением. В руках у нее было большое блюдо.

– Привет, – сказала она тихонько, потянулась и быстро поцеловала в губы, – Иван приехал. Он полдня стрелял из лазерной пушки. Так что готовься.

– Пап! Почему ты спишь?! Ты что, простудился?! Пап, меня только что привезли! Пап, ты знаешь, там, в этом клубе, есть такая программа, что можно просто так приехать, а не только день рождения отмечать. Может, поедем в субботу, а?

Ну, не в эту, а хотя бы в следующую? Илюхин папа Инге Арнольдовне все телефоны дал и сказал, что они сами этот клуб только недавно открыли и там можно родителям тоже стрелять. Только ты в меня сразу попадешь. А Илюха все время мазал, а его папа пришел, посмотрел на нас и сказал: “Какой ужас!” – хотя мы ничего такого не делали!

– Как я его понимаю, – пробормотал Степан и, кое-как натянув водолазку, схватил Ивана, сунул под мышку и понес в кухню. Иван хохотал, брыкался и вопил:

– Ну па-а-а-апа!!

– Его хорошо бы на улицу выпустить, – проговорила Ингеборга так, как будто речь шла о щенке, – видите, сколько энергии осталось невостребованной, да еще впечатления от лазерной пушки! Только на улице снег.

– Снег уже не идет, Инга Арнольдовна! Он уже перестал!

А Илюхин папа сказал, что это не погода, а издевательство над людьми, которые собирались на выходные за город. Пап, а мы за город поедем?

– Поедем, – пообещал Степан неожиданно. – Поедете с нами, Инга Арнольдовна?

Иван отцепил от Степановой шеи ручки-веточки и немедленно заныл:

– Вот было бы здорово, Инга Арнольдовна! Ну пожалуйста, ну поедемте! Помните, как мы в прошлый раз ездили?! Ведь было же здорово, правда?

– Правда, – согласилась Инга Арнольдовна.

Ей ни капельки не было неловко, и все происходящее нисколько ее не смущало. Ей было весело, уютно и легко, как будто все давным-давно определилось и встало на свои места и осталось только сообщить хорошую новость Ивану, который – конечно же! – придет в восторг. И еще ее очень развлекала почти обморочная растерянность Павла Степанова.

Как будто почувствовав ее настроение, он вдруг пристально на нее взглянул и сказал внушительно:

– Ну вот что. Пойдемте-ка в китайский ресторан. Здесь за углом, совсем рядом. И Ивану погулять не вредно, вы сами сказали, Инга Арнольдовна…

Против китайского ресторана никто не возражал, хотя Ингеборга немного огорчилась. Ей было непонятно, почему ему хочется увести ее из своего дома. Опять пируэты и заходы или на этот раз что-то другое? Нежелание сдаваться? Страх, что попался? Сожаление? Раскаяние?

Она и предположить не могла, что от нереальности происходящего в его жизни у Павла Степанова даже заболела голова. Головная боль, его вечный спутник и враг, по-змеиному вплыла в висок и с наслаждением укусила в первый раз.

Эта рождественская картинка – женщина, с которой у него все так хорошо сложилось, и его сын, веселый и счастливый, только что вернувшийся с праздника, на его собственной кухне, где тепло и вкусно пахнет, и горит неутомительный легкий свет, и сияют глянцевыми боками яблоки в плетеной корзине, и осторожно крадется по черной полированной стойке рыжий фарфоровый кот, и распахнутая книга валяется на диване, и лоснится в переливающейся вазочке малиновый джем – была для Павла Степанова так же неуместна, чужда и кратковременно, как снег в мае.

И самое-самое главное – картинка не могла иметь к нему никакого отношения.

Он заглянул в чужое окошко, только и всего. Или нет. Он по ошибке забрел в чью-то чужую жизнь. Вовсе не его ждали в этой теплой и светлой кухне. Вовсе не он сделал всех такими счастливыми, и, пока еще никто не догадался об ошибке, он должен был обязательно предпринять что-то, куда-то уйти и увести их, разрушить фарфоровую сусальную иллюзию, поверить в которую было так соблазнительно просто.