Взлет и падение Третьего Рейха - Уильям Ширер

Эти страны во главе с Великобританией вынашивали идею признать перевооружение Германии, которое, по мнению Гитлера, не было таким уж большим секретом, как свершившийся факт. Они готовы были признать паритет Германии в вооружении в обмен на общеевропейское соглашение, включающее и «восточное Локарно». Это гарантировало бы восточным странам, особенно России, Польше и Чехословакии, такую же безопасность, какую получили после заключения договора в Локарно западные страны. Германии, конечно, тоже были бы даны гарантии безопасности. В мае 1934 года британский министр иностранных дел сэр Джон Саймон, предшественник Невилла Чемберлена, столь же неспособный понять Адольфа Гитлера, предложил Германии паритет в вооружении. Франция такую идею резко отклонила.

Однако предложение об общеевропейском соглашении, включающем вопрос о паритете вооружений и «восточном Локарно», было выдвинуто Великобританией и Францией повторно в начале февраля 1935 года. За месяц до этого, 13 января, жители Саара подавляющим большинством (477 тысяч против 48 тысяч) проголосовали за возвращение в состав рейха этой небольшой территории, богатой месторождениями каменного угля. Гитлер воспользовался референдумом, чтобы объявить, что Германия не имеет больше территориальных претензий к Франции. Это означало отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии. В обстановке оптимизма и доброй воли, сложившейся в результате мирного присоединения Саара и заявлений Гитлера, англо-французское предложение было в начале февраля 1935 года официально передано фюреру.

Ответ Гитлера от 14 февраля был по вполне понятным, с его точки зрения, причинам уклончивым. Он приветствовал план, по которому Германия могла открыто перевооружаться, но всячески обходил пункт о ее готовности подписать соглашение о «восточном Локарно». Это связало бы Гитлеру руки в его устремлениях на Восток в целях завоевания жизненного пространства для Германии. Можно ли было в этом вопросе оторвать Великобританию от Франции, которая заключила договоры о взаимной помощи с Польшей, Чехословакией и Румынией и была больше заинтересована в безопасности Запада? Вероятно, об этом думал Гитлер, когда в своем осторожном ответе предложил перед общими переговорами провести двусторонние консультации. Для таких консультаций он пригласил в Берлин англичан. Сэр Джон Саймон с готовностью согласился. Было решено встретиться 6 марта. За два дня до назначенной даты публикация в Англии Белой книги вызвала притворный гнев на Вильгельмштрассе. Белая книга была воспринята многими иностранными наблюдателями, находившимися в Берлине, как документ, содержащий объективную констатацию тайного перевооружения Германии, что вынуждало Великобританию к умеренному перевооружению. Но Гитлер, рассказывают, был вне себя. И буквально накануне предполагаемого вылета Саймона в Берлин Нейрат сообщил ему, что фюрер простудился и встречу придется отложить.

На самом ли деле простудился Гитлер или нет — неизвестно, но поразмыслить ему было над чем. Если он решился на такой смелый шаг, то ему не нужны ни Саймон, ни Идеи. Он считал, что нашел предлог для смертельного удара по Версальскому диктату. Буквально накануне во Франции обсуждался закон о продлении срока воинской службы с восемнадцати месяцев до двух лет ввиду снижения уровня рождаемости во время Первой мировой войны. 10 марта Гитлер запустил пробный шар с целью проверить решимость союзников. Призвали услужливого Уорда Прайса. Ему было обещано интервью с Герингом, который официально заявил, что Германия располагает военно-воздушными силами, о чем уже знал весь мир. Гитлер мог с уверенностью предполагать, что реакция Лондона на самовольную отмену Версальского договора будет именно такой, какой он ждал. Сэр Джон Саймон заявил в палате общин, что не потерял надежды поехать в Берлин.

В субботу 16 марта (большинство сюрпризов Гитлер преподносил по субботам) канцлер издал закон о всеобщей воинской повинности и создании армии, состоящей из 12 корпусов и 36 дивизий — около полумиллиона человек. Это означало конец ограничениям, установленным для армии по Версальскому договору, и только Англия и Франция могли предпринять какие-то шаги. Как и ожидал Гитлер, они протестовали, но никаких шагов не предприняли. Правда, британское правительство поинтересовалось, примет ли Гитлер британского министра иностранных дел. На этот вопрос диктатор любезно дал утвердительный ответ.

Воскресенье, 17 марта, стало для Германии праздником. Были сброшены версальские кандалы — символ ее позора и унижения. Рядовой немец мог как угодно относиться к Гитлеру и его разбойному правлению, но должен был признать, что ему удалось то, о чем не помышляло ни одно правительство республики. Для большинства немцев это символизировало восстановление немецкой чести. В это воскресенье был как раз День Памяти героев. Вечером я пошел на официальную церемонию, которая состоялась в опере, и увидел там картину, которой Германия не наблюдала с 1914 года. Партер представлял собой море военных мундиров. Среди серых кителей и остроконечных шлемов императорской армии попадалась небесно-голубая форма люфтваффе, до того мало кому известная. Рядом с Гитлером сидел фельдмаршал фон Макензен — последний живой фельдмаршал кайзеровской армии. На нем был красочный мундир дивизии «Мертвая голова». Прожектора были направлены на сцену. Там, подобно мраморным статуям, застыли молодые офицеры, гордо державшие боевые знамена нации. За ними висел огромный черно-серебряный Железный крест, прикрепленный к занавесу. Так День Памяти героев, погибших в войне, вылился в празднование похорон Версальского договора и возрождения немецкой армии.

Генералы испытывали необычайное довольство, что было заметно по их лицам. Для них, как и для всех остальных, это был сюрприз, поскольку Гитлер, проведя перед тем несколько дней в горах в резиденции Берхтесгаден, не считал нужным делиться с ними своими соображениями. Генерал Манштейн, давая показания на Нюрнбергском процессе, заявил, что о решении Гитлера он и начальник третьего военного района Берлина генерал фон Вицлебен впервые услышали по радио 16 марта. Генеральный штаб предпочел бы начать с армии меньшей численности.

«Если бы спросили мнение генерального штаба, — свидетельствовал Манштейн, — то мы бы предложили двадцать одну дивизию. Тридцать шесть дивизий — это решение Гитлера».

За этим последовал ряд ничего не значащих предупреждений со стороны других держав. 11 апреля представители Британии, Франции и Италии встретились в Стрезе. Они осудили действия Германии и подтвердили свою готовность поддержать независимость Австрии и заверили друг друга в верности Локарнскому договору. Совет Лиги Наций в Женеве также выразил свое недовольство поведением Гитлера и назначил комиссию, которой надлежало выработать меры, способные сдерживать его в будущем. Франция, понимая, что Германия никогда не присоединится к «восточному Локарно», срочно подписала договор о взаимной помощи с Россией, а Россия — аналогичный договор с Чехословакией.

В газетных заголовках такое сплочение рядов против Германии выглядело чем-то зловещим и даже смутило кое-кого в министерстве иностранных дел Германии и в германской армии, но только не Гитлера. В конце концов, ему все сошло с рук, однако он понимал, что почивать на лаврах еще не время, поэтому решил снова вернуться к речам о мире и посмотреть, насколько крепки ряды противников и нельзя ли их расколоть, пробить в них брешь.

Вечером 21 мая он выступил в рейхстаге с очередной «мирной» речью. Это была, вероятно, самая умная и изощренная речь из всех, которые произнес в рейхстаге Гитлер и которые довелось слышать автору этих строк. Гитлер казался расслабленным. Он излучал не только спокойствие, но и, к удивлению аудитории, терпимость и умиротворение. В его речи не содержалось никаких выпадов против стран, осудивших нарушение Германией условий Версальского договора. Вместо этого следовали уверения, что Германия хочет только мира, основанного на всеобщей справедливости. Гитлер отвергал саму идею войны. Война бессмысленна, война бесполезна, война, в конце концов, ужасна!

«Кровь, лившаяся на Европейском континенте в течение трех последних столетий, не привела к каким бы то ни было национальным изменениям. В конце концов, Франция осталась Францией, Польша Польшей, а Италия Италией. К чему привели династический эгоизм, слепой патриотизм и политические страсти, к чему привела кровь, пролитая для достижения якобы далеко идущих политических перемен, — это было только прикосновение к коже нации, если говорить о национальных чувствах. Фундамент характера наций не поколебался. Если бы лишь часть жертв была принесена этими государствами во имя более высоких целей, успех был бы значительнее и долговечнее».