Буря - Илья Эренбург

Когда солдаты пригнали всех на площадь, Рекман сказал:

— Сейчас увидите, как мы очищаем вашу землю от паразитов.

Шнеерсон вел жену за руку. Она глядела детскими непонимающими глазами — все давно помутилось в ее голове.

— Добрые люди, я выхожу замуж, почему вы не танцуете?..

Люди угрюмо молчали; некоторые женщины плакали. А Шнеерсон уговаривал жену:

— Идем, Рахиль, скоро все кончится…

Рекман сперва застрелил старуху. Когда он снова прицелился, Шнеерсон остановил его: погодите! Это понравилось фельдфебелю — старик будет просить пощады, я заставлю его кукарекать, как того, рыжего… Шнеерсон нагнулся, закрыл глаза мертвой жене, снова выпрямился и начал повторять непонятные слова; это была заупокойная молитва. Кончив молиться, он расстегнул на груди рубаху и показал: сюда! Рекман рассердился и решил помучить строптивого старика — выстрелил в плечо. Шнеерсон упал, но приподнялся и снова показал рукой на грудь. Рекман выстрелил в ноги. Старик упал; немец подошел к нему, наступил ногой на грудь. Люди кричали: «Зачем мучаешь?..» Бабушка Остапа подбежала к Рекману, сунула ему десяток яиц:

— Ирод, убей ты его, не мучай!

Рекман взял яйца и застрелил Шнеерсона. Он наелся доотвала. А потом пошел к Лизе и, отрыгивая, начал ее обнимать. Она вырывалась: «Гад!..» Он говорил: «Не хочешь? В Германию отошлю…» Лиза исцарапала его лицо. Он ругался: «Дрянь, когти я тебе остригу…» И вдруг раздался крик Глезера: «Бандиты!»

Шесть немцев, которые сидели в дзоте, открыли пулеметный огонь; но было поздно — партизаны ворвались в деревню с юга. Фельдфебель Рекман долго отстреливался; он убил одного партизана. А потом упал — пуля попала ему в живот. Бой длился полчаса. Из тридцати немцев только двум удалось убежать; они потом рассказывали, что партизан было триста человек и что командовал ими «монгол с диким лицом». На самом деле партизан было восемьдесят, командовал ими Стрижев, а тот, кого они приняли за «монгола с диким лицом», был киевлянин, основатель «Пиквикского клуба», Борис. Он убил Рекмана; и Лиза его целовала: «Спас! От гада спас!»

Староста валялся в ногах: «Да разве я?.. Заставили…» Партизаны пробыли в местечке несколько часов; их кормили, поили; надавали им припрятанную от немцев снедь. Бабушка Остапа все допрашивала: «Внука не встречали? Он у меня танкист…» Некоторые женщины стояли, подперев голову рукой, говорили: «Переловят вас… У них войска много…»

Лиза умоляла взять ее с собой. Стрижев усмехнулся:

— Заплачешь…

— Никогда я не плачу.

— А что делать будешь? У нас ансамбля нет…

— Воевать буду. Не веришь? Я ворошиловский стрелок.

Стрижев сказал «не похоже», но все-таки взял Лизу.

Это был удачный день: четырех потеряли, зато уничтожили двадцать восемь фрицев, забрали много оружия; да и с продовольствием будет легче, а впереди тяжелая зима.

Борис шел и думал о Киеве: старушка в местечке напомнила ему мать. Где мама? Сашка был в Киеве, рассказывал про Зину, а маму не нашел, наверно, эвакуировалась… Как ей одной? Одна старая… Зина — молодец — с нашими… Где Рая, Валя, Галочка?.. Только теперь понимаешь, как легко мы жили. Я думал, что трагедия — Тося отвергла… Вероятно, так устроен человек, когда тихо, придумывает бурю. А налетит — и как будто ничего не было: убить фрица, достать автомат, запастись картошкой… Нет, не в этом дело: что-то прибавилось, не умею только определить.

У Стрижева была карта, выдранная из школьного атласа; на нее часто глядели и хмурились — далеко до Волги!..

— Захар, ты сводку принял? — спросил Стрижев.

— Принял. «В районе Сталинграда и северо-восточнее Туапсе». А немцы про Сталинград молчат.

— Там большие бои, — сказал Борис, — может быть, все решается…

Он хотел себе представить Сталинград, но не мог. Никогда он не участвовал в большом бою. В первые дни войны его часть окружили. Он ушел в лес, разыскал там других… Скоро полтора года, как ходят по лесам, охотятся на отдельных фрицев. Три недели готовились к последней операции. Тридцать немцев, какая мелочь!.. А в Сталинграде настоящая битва, там решается судьба — и наша, и Ленинграда, и всей Европы…

Он поглядел на каргу. До чего большая страна — не умещается на карте. Он подумал это без гордости, скорее с изумлением. Очень большая… А самое удивительное другое: вот мы, кучка людей в лесу, и там, далеко — Сталинград, гигантское сражение, но думаем мы, чувствуем, как они… Скажи Стрижеву, Грушко, мне, все равно кому — нужно сейчас умереть, чтобы отстоять один дом в Сталинграде, полдома — пойдем, не задумываясь.

Наверно, это и есть — родина, на карте не умещается, а уместилась в сердце…

Стрижев улыбнулся:

— Ты что, Борис, задумался? Сочиняешь?

Борис теперь не скрывал, что пишет стихи; иногда читал товарищам. Стрижев говорил: «Ерунда! А ты еще почитай…» Однажды он даже произнес целую речь против поэзии: «Кто это придумал, чтобы не говорить, а барабанить? Написал „солдаты“, потом „автоматы“, а если у них никаких автоматов нет, если у них винтовки?.. Дай-ка я потом сам почитаю»… Он переписал несколько стихотворений, но от Бориса это скрыл, проворчал: «Красиво, а смысла особенного нет. Воюешь хорошо, только романтик, это факт…»

Грушко, тот откровенно признавался: «мне нравится». Он и Лизе сказал:

— Говорят, что природа слепая. Неправда. Я в Ровно видел павлина, разодет, богаче не придумаешь, а закричал, на что у меня уши грубые, и я не выдержал. А возьми соловья… Разве ты его заметишь? Жалкая пичуга. У Бориса физиономия, можно сказать, страшенная, вот ему и отпущено… Как начинает декламировать, девушка забывает про фасад…

— Я не нахожу, что у него страшное лицо, — возразила Лиза. — Напротив… Глаза у него необыкновенные…

Грушко улыбнулся:

— Готово, и тебя взял…

Лиза сказала Борису:

— Говорят, что ты романтик, это правда?

Боря руками замахал:

— Глупости. Посмотри, как я толчонку уписываю… Нет, серьезно, какой же я романтик? Романтики хотели, чтобы у них все было особенное. А разве я этого хочу?.. Жизнь вышла особенная, это правда, так не только у меня, у тебя, у Стрижева, у всех. Я совсем о другом мечтал, если хочешь знать, проще, куда прозаичнее. Никогда я не думал, что придется взрывать поезда. У меня была знакомая в Киеве, серьезная, изучала эпос, а теперь рассказывают, сидит, спрятавшись, и листовки печатает. При чем тут романтика?.. В луну я не влюблен, на дуэли не дрался, в тигра не стрелял. Разве что в фельдфебеля… Дело не в этом, обидно, что мы так мало можем сделать. Сейчас нужно жить одним, как в Сталинграде… Я все время думаю, какие там бои!.. Ты знаешь, Сталинград это оправдывает не только страну или эпоху, человека оправдывает… Пойду спрошу Грушко, что передает Москва…

Неделю спустя они пошли в засаду: когда вышли из леса, натолкнулись на немецкий отряд. Немцев было не меньше сотни. Борис крикнул:

— Уходите! Я их задержу…

Он продолжал стрелять и после того, как его ранили. А когда, наконец, немцы решились подойти к нему, он не дышал; толкнув ногой его голову, немец сказал:

— Живучий был… Как изрешетили!.. И вот такой бандит погубил шесть наших!..

Когда Стрижев узнал, что Борис убит, он ничего не сказал, насупился, ушел в землянку. Пришел Грушко. Стрижев поспешно сунул в карман записную книжку — он перечитывал стихи Бориса.

— Ты что делаешь? — спросил Грушко.

— Ничего… Нужно позвать Сашу — голенище новое пришить, сапог сгнил, факт…

А Лиза, не стыдясь, плакала, ей можно — девушка…

15

Еще летом доктор Пашков писал Дмитрию Алексеевичу:

«Я задержался в Аткарске на день, был, конечно, у твоих. Варвара Ильинична волнуется, но выглядит неплохо. Наташу я не узнал — была девочка, а увидел, как говорится, писаную красавицу, несчастье ее не сломило, вот что значит молодость».

Говоря о Наташе, доктор Пашков не солгал, она действительно очень похорошела; и если до войны она казалась всем, кроме Васи, обыкновенной миловидной девушкой, то теперь она притягивала к себе взоры встречных, не могла пройти незамеченной. Она похудела, и от этого казалось, что она выросла; глаза приобрели новое выражение — скорби и приподнятости.

А про Варвару Ильиничну доктор Пашков написал неправду — боялся огорчить Крылова. С весны Варвара Ильинична начала хворать, жаловалась на острые боли в желудке, почти ничего не ела, сильно исхудала. Врачи не ставили диагноза, но по их лицам Наташа понимала, что мать серьезно больна. Варвара Ильинична не хотела лечь в больницу, и ходила за нею Наташа.

Тяжелое для всех лето было особенно тяжелым для Наташи. Маленький Васька болел дизентерией, несколько дней боялись за его жизнь. Работы было много — то и дело привозили раненых с Донского фронта. Варвара Ильинична не жаловалась, говорила: «Мне сегодня лучше», но Наташа видела, что мать с каждым днем слабеет. В июне пришло письмо от Нины Георгиевны, она писала: