Падение царского режима. Том 1 - Павел Щёголев

Председатель. – А вы интересовались сведениями о шпионаже?

Бурцев. – Непременно. Я все время и за границей и здесь до последнего времени очень много раскрывал.

Председатель. – Т.-е. о шпионаже немцев в России?… Значит, что касается событий, мы все исчерпали. А насчет пулеметов?

Бурцев. – Насчет пулеметов, – я ими очень интересовался. Я имел возможность говорить с Балком и получил от него письмо, где он собственноручно высказывается по этому вопросу. Он отрицает безусловно. Все мои расспросы и расследования привели к тому, что Балк является здесь добросовестным свидетелем, человеком, который был устранен в последние дни от заведывания общей полицией, и что он, во всяком случае, о пулеметах ничего не знал.

Председатель. – Это – ваш вывод. Что вы знаете в связи с пулеметами о фактах?

Бурцев. – Я сам был под расстрелом пулеметов, но с уверенностью ничего говорить не могу по этому поводу.

Председатель. – Значит, вот все, что вы знаете относительно 26-го?

Смиттен. – Жандармских офицеров вы лично видели из окна, вы знаете их в лицо, или вам кто-нибудь их называл?

Бурцев. – Я называю их в моей статье на основании показаний свидетелей. Миклашевский и другие называли мне их фамилии. Я, когда смотрел из окна, фамилий еще не знал, а узнал впоследствии. Судя по внешнему их поведению, мне казалось, они – активные участники избиения; но утверждать это, на основании чужих показаний, не могу. Указанные мной свидетели могут вам дать более исчерпывающие данные. Я еще пришлю письмо Плетнева…[*] Что касается Фурса, то он также отрицает…

Председатель. – У вас есть письменное объяснение?

Бурцев. – Нет, только устный разговор. Его фамилия оглашена в моей статье. Он был там. И он и другие жандармы признают это. Но они только иначе истолковывают свое поведение. Миклашевский, мне кажется, будет свидетельствовать против них.

Председатель. – А солдаты какой части были?

Бурцев. – Волынцы.

II.

Председатель. – Какой план основного вашего рассказа?

Бурцев. – Я хочу указать на то, что последние 10 и даже больше лет я занимался борьбой с тайной полицией, где, мне кажется, совершались такого рода преступления, которые, если я верно понимаю задачи вашей Комиссии, входят в ее рассмотрение. Из этой области я хотел бы указать вам на факт следующего характера. Я всю свою борьбу с полицией разделяю на две части. Одна часть, которая едва ли вас может интересовать (я не буду на ней останавливаться, если только вы сами мне не укажете), – это борьба с осведомителями. С моей точки зрения – они были преступники, они были вредные люди, они были предатели. Так что те мои сведения, которые относятся к осведомителям, насколько я понял, Комиссию не интересуют?

Председатель. – У нас вырабатывается такая точка зрения: есть осведомители и осведомители. Часть осведомителей осведомляла о деятельности разных организаций, которые, с точки зрения существующего порядка, были преступными и т.д.… Так вот, относительно этого рода осведомителей у нас еще не установилась окончательная точка зрения, что это криминал…

Бурцев. – Но, думаю, то, что вы сказали, не относится ко второму разряду осведомителей, которых я называю провокаторами… Первый, – кто сообщал, – был вреден, он был предатель, я с ним боролся, как только мог, воевал. Но другой разряд – осведомители, которые были членами партии, которые толкали других и сами непосредственно даже участвовали в различных актах, – я их называю не осведомителями, а провокаторами. Вот с ними я особенно усердно боролся. И думаю, – сколько я понимаю задачи Комиссии, – вам придется их дела рассмотреть. Я, в этом отношении, за границей давно уже делал аналогичные попытки. Попытки такие были и после раскрытия дела Азефа. Я, в своем журнале «Общее Дело», поместил статью, с требованием предания суду Столыпина и Герасимова за то, что они руководили не осведомителями, а провокаторами. Через год я то же самое изложил в форме письма министру юстиции Щегловитову.

Председатель. – Простите: мы уже вас просили в прошлый раз, и вы нам обещали дать нам собрание ваших статей. Давайте, установим такой порядок. Вы написали много статей и вы нам их передадите. Тем не менее ваши личные объяснения дадут нам очень много – постольку, поскольку они осветят материал статей. Поступим поэтому так: вы будете делать ссылки на свои статьи, не излагая их содержания. И этой системы мы и будем придерживаться.

Бурцев. – В 1911 году я сделал попытку обратиться к Щегловитову опять таки с требованием о предании суду виновников провокации. Я называл провокаторов: Азефа, сенатора Трусевича, генерала Герасимова, Курлова, Ратаева, обвиняя их в определенных актах, которые я называю актами провокационными… Ответа на это мое прошение я не получил. Тогда я поместил его в газете «Утро России», где оно было целиком напечатано, без пропуска хотя бы одного слова, – и, таким образом, сделалось достоянием широкой публики. Мало того, я обращался в посольство в Париже, чтобы оно засвидетельствовало мою подпись. Посольство отказалось засвидетельствовать и сказало: «Вы слишком известный человек: ваш почерк знают, мы не хотим свидетельствовать». Вероятно, они не хотели взять на себя ответственность…

Председатель. – Это частность…

Бурцев. – Прошло еще несколько лет, года три. В 1914 году я повторил все свои требования на имя того же Щегловитова и одновременно на имя прокурора Корсака. Это прошение было помещено в газете «День» целиком. И опять никакого ответа я не получил. В 1914 году, когда разразилась война, я сейчас же поехал в Петроград и был арестован. Через месяц после ареста, когда я сидел в Петропавловской крепости, ко мне явился прокурор Корсак с такого рода заявлением: «Вы два раза посылали заявления министру Щегловитову и мне. Мы ваше прошение получили, но вы были эмигрант, и мы вам не считали возможным ответить». Я возразил на это, что я никогда эмигрантом не был, я уехал по паспорту, жил за границей потому, что так хотел. Во всяком случае констатирую, что ответа от них я не получил… Корсак говорит: «Теперь вы в России, и мы обязаны вас допросить по поводу вашего заявления». – Я говорю: «Я к вашим услугам». – И вот, в Петропавловской крепости, в продолжение двух дней, я давал свои показания, требуя предания суду тех же самых лиц, – начиная с Азефа, а затем – Трусевича, Курлова, Ратаева, Герасимова. Я кончил свое заявление так: «Правительство, на основании моих заявлений, может начать следствие, когда угодно, и я (это было в начале войны) не считаю себя в праве настаивать на рассмотрении этих дел во время войны. После войны я обращусь в печать и к правительству и буду настаивать, чтобы были рассмотрены те обвинения, которые я предъявлял». – На это Корсак ответил таким образом: – «В виду того, что вы лично не участвовали в партиях, и не участвовали в этих актах, то такого рода доносы с вашей стороны, на основании таких-то статей закона, могут быть оставлены без последствий». – Я возразил ему, что я всегда был только журналистом, и, как журналист, буду эту тему подчеркивать, пока у меня будут силы, даже без всякой надежды, что будет суд… Виноват: этим не кончились мои попытки. Когда я, после ссылки в Туруханск, вернулся снова в Петроград, то, пользуясь своим положением, как редактора «Былого», позвонил генералу Спиридовичу (подробности вас не интересуют) и говорю ему: «Я желаю вас видеть». – Он ответил: «Хорошо». – Но будет ли он говорить со мной или нет, – он скажет мне через несколько часов. Он в это время снесся с Царским Селом и получил разрешение видеться со мной. Когда я пришел к нему, я сказал: «Генерал, я – редактор «Былого» и желаю вам задать целый ряд вопросов: вы можете мне отвечать, можете не отвечать». – Я повторил ему сущность моего заявления, сделанного за границей, что я требую; его предания суду я не требовал: относительно его нет никаких данных. Выслушав меня (это я знаю не прямо, а косвенным путем), он сделал доклад царю о том, что вот приехал эмигрант Бурцев, который настаивает на предании суду таких-то лиц, и я слышал, будто была резолюция: «Так дело оставить нельзя». – Я сам лично не видел резолюции и от Спиридовича сведений о ней не имел. Я сделал попытку напечатать в газетах, но цензура запретила. Таким образом в газетах не появилось. Этим кончается внешняя сторона. Следующей главой является мое обращение к вам. Я, как сначала, так и в настоящее время, действую – как публицист и журналист. Мне не важна форма суда, я хочу, чтобы меня услышала широкая публика, взвесила, верны ли мои обвинения или нет.