Гончаров - Владимир Мельник

«— Что ты читал сейчас? — спросил я.

— Да вот это самое. — Он указал на книгу: — Сочинение господина Жуковского.

— Тебе нравится? — спросил я.

— А как же-с: кому такое не понравится!

— Почитай, пожалуйста, последнее, вот что ты сейчас читал, — попросил я.

— Зачем вам: чтоб смеяться!..

— Нет, как можно! Напротив, я очень доволен, что ты занимаешься, читаешь, не так, как другие…

Он заметно смягчился: ему понравилось и польстило мое замечание. Он взял книгу и надел очки. Они еле держались на его крошечном носу. Он был невыразимо смешон — и мне немалого труда стоило удержаться от смеха.

И он начал:

Мину-вших дне-й очароваа-нье,Зачем (тут он взял высокую ноту, почти вскрикнул) опя-ть вос-кре-сло ты?Кто (опять ударение голосом) пробудил воспо-мина-нье И замолчавшие мечты!Душе шепнул (тоненьким, нежным голоском запел он)привет быва-лый,Душе блесну-л знакомый взо-рИ зри-и-мо ей в мину-ту сталоНезри-мое с давнишних пор.

Последние слова он с умиленьем как будто допел и кончил почти плачем; голубые глаза увлажились; губы сладко улыбались.

Он поглядел на меня, что я? Я чувствовал, что мне лицо прожигал смех, но я старался не улыбаться.

— Ты все понимаешь? — спросил я, любопытствуя узнать, как он объясняет себе отвлеченные выражения Жуковского.

— А вы понимаете? — вдруг скороговоркой спросил он. Он живо снял очки, положил книгу и пристально посмотрел на меня.

— Как же: конечно, понимаю! — ответил я, озадаченный его вопросом.

Он недоверчиво усмехнулся.

— Вы и это тоже понимаете? — насмешливо спросил он, взял книгу, надел очки и, порывшись в листах, начал читать:

Земли жил-е-е-ц безвы-ы-ходный — страд-анье,Ему судьбы на ча-сть нас обрекли;Здесь ра-дости не наше облада-нье…

Я за него продолжал наизусть:

Пролетные пленители землиЛишь по пути заносят нам преданьеО благах, нам обещанных вдали.

— Верно! — сказал он, следя по книге за мной. — Что ж, вы и это понимаете? — насмешливо повторил он.

— Да, разумеется. Что ж тут непонятного?

— Да вот извольте-ка сказать, что это за «жилец» такой «безвыходный» и что это за «часть» такая тут попала, да еще какое слово «обрекли ему»: кому «ему»? А тут вдруг «радости» пошли, да «обладанье» какое-то! Вы так все это и понимаете? Полноте, сударь!

— А ты разве этого не понимаешь? — спросил я озадаченный. — Зачем же ты читаешь?

Он оторопел на минуту и замялся.

— Если все понимать — так и читать не нужно: что тут занятного?»

Гончаров невольно вспоминает свое плавание на фрегате «Паллада»: «Я тут убедился в том, что наблюдал и прежде: что простой русский человек не всегда любит понимать, что читает. Я видел, как простые люди зачитываются до слез Священных книг на славянском языке, ничего не понимая или понимая только «иные слова», как мой Валентин. Помню, как матросы на корабле слушали такую книгу, не шевелясь по целым часам, глядя в рот чтецу, лишь бы он читал звонко и с чувством. Простые люди не любят простоты».

Очерк «Антон» развивает другую тему: святые праздники Церкви и русское пьянство. В этом очерке писатель вспоминает святого равноапостольного великого князя Владимира: «О ты, — вздыхал я с грустью про себя, ходя взад и вперед по зале, — о ты, зелено вино! ты иго, горшее крепостного права: кто и когда изведет тебя, матушка Русь, из-под него? Князь Владимир Великий сказал: «Веселие Руси — есть пити!» — и это слово стало тяжкою вечною заповедью для русского народа! Зачем он не прибавил: «Пити, но не упиватися!»…»

Любопытен в этом ряду заключительный очерк «Матвей». Матвей, хотя и католик, но истинно религиозный человек, христианин в душе. Весь очерк пронизывает мысль о том, что за смешной стороной Матвея скрывается трогательная, идеально настроенная душа. Гончаров несколько раз говорит в очерке о своих умилительных слезах: ««Нет, он не смешной!» — думал я, удерживая слезы».

Своеобразие и глубина «Слуг старого века» заключаются не только в блестящем описании нравов, но в попытках глубокого проникновения в национальный и религиозный характер русского человека из народа. В слугах Гончарова — смешано много хорошего и плохого.

В 70–80-х годах постепенно меняется внутренняя жизнь писателя. После смерти протоиерея Гавриила Крылова, первого духовника Гончарова в храме великомученика Пантелеймона, религиозность Гончарова приобретает несколько «старческий» характер: она становится обыденным явлением, чертой его не только внутреннего, но и внешнего облика. Душа его, уже обращенная к небесам, и в земной жизни, в земных предметах все чаще и чаще находила для себя опору в их религиозном наполнении. В обычных бытовых разговорах с симпатичными ему людьми он все чаще открыто говорит о Боге, религии, судьбах русского православия, современном духовном и моральном состоянии русского общества. Главное же — о личном спасении. В 1883 году в письме к А. Ф. Кони Гончаров укажет на источник своего душевного спокойствия. «Впрочем, не думайте, чтоб я очень ужасался, — завершает он свои сетования по поводу всерьез расстроенного здоровья, — у меня есть в душе сокровище, которого не отдам, — и — уповаю — оно меня доведет до последнего предела». Этим бесценным сокровищем было для писателя православие, вера в Бога. Правда, в литературных произведениях такие признания выражались, конечно, менее заметно. В письмах Гончарова 1880-х годов свидетельства о его духовно напряженной, поистине наполненной молитвой жизни становятся обыденным явлением. Характерны выражения из одного письма романиста к А. Ф. Кони 1882 года: «Мне ведь уже исполнилось 70 лет, следовательно, и жаловаться непозволительно, а можно лишь пожелать если не совсем «безболезненной», то, по возможности, не мучительной, притом, конечно, «христианской, мирной и непостыдной кончины!» Об этом и молю Бога ежедневно».[264]

Это были не пустые слова. Религиозное настроение отразилось в совершенно необычных для Гончарова поздних произведениях, написанных незадолго до смерти писателя в сентябре 1891 года. Речь идёт о новеллах-очерках «Май месяц в Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уха». Гончаров начинает открыто говорить о вере человека, об участии Божьего Промысла в судьбе человека. То, что ранее невидимо присутствовало в романах писателя, было скрытой пружиной повествования, теперь становится самостоятельной темой произведения, энергично и ёмко выраженной в притчевой форме. Например, уже название новеллы «Превратность судьбы» говорит о том, что ее темой является непостоянство земной доли человека. Судьба то возносит человека в самый верх общества, то опускает его в самые низы. Сначала Гончаров изображает главного героя новеллы, штабс-ротмистра Леонтия Хабарова, в обстоятельствах рядовых, ничем не примечательных. Перед нами обычный молодой человек, жизнь которого, кажется, настолько устойчива, стабильна, что не может подвергнуться каким-то необычным переменам. А между тем ему предстоит пройти путь библейского Иова, а потому Гончаров наделяет его такими отличительными чертами, как честность и глубокая христианская вера.