Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры - Нелли Мартова

Она звонила в дверь собственной квартиры, словно в чужую. Софья так привыкла стоять перед этой дверью, мучимая самыми разными чувствами, что теперь сама не верила собственному спокойствию. Нет, полным спокойствием это называть было нельзя, скорее, это была уверенность, что она больше никогда не выйдет из этого дома раздавленной, униженной, с тоской и страхом.

Мама открыла дверь тихой тенью, молча поставила перед ней тапочки. «Ждет реакции отца», – поняла Софья. Она бросила в коридоре сумку и сразу пошла к нему в кабинет.

Отец сидел за столом, комнату наполнял удушливо-едкий запах корвалола. Сердце сжалось от боли. Он постарел за последнее время – виски совсем седые, лицо осунулось, глаза опутала паутина морщинок. Он поднял глаза, замахнулся дрожащей рукой – хотел стукнуть кулаком по столу, но сделал только взмах и сложил руки на столе, как примерный школьник.

При виде отца Софье на мгновение захотелось спрятаться в привычную скорлупу. Попросить прощения, проглотить слезы, чтобы притупилась боль и все встало на привычные места. Она закусила нижнюю губу. В глубине живота пела, рвалась наружу родная нота, торопилась облечь себя в слова. Если сейчас она не скажет того, что должна сказать, эта нота будет с каждым днем слышна все тише и тише, пока однажды не замолкнет навсегда.

Если сейчас отец не сможет и не захочет понять Софью, если у него опять прихватит сердце, она не будет виновата. Это он слепил идеальную картинку, образ своей дочери, а она живой человек, и нет ее вины в том, что она отличается от картинки. Она поняла это давно, еще когда собирала ночью сумку, потому и ушла. Иногда, чтобы выздороветь, нужно перетерпеть болезненную операцию. И сейчас эта операция предстоит им обоим.

Софья набрала в грудь побольше воздуха и заговорила:

– Папа, я увольняюсь.

Она не замечала, что по лицу ее текут слезы. С каждым ее словом за спиной рушился невидимый мост, отрезая последние пути отступления к прежней жизни.

– Я уважаю тебя и твое мнение, но я не хочу работать начальником отдела выпуска. И я не пойду больше с тобой к Аркадию Петровичу. И если ты будешь опять кричать на меня и учить меня, как нужно жить, я прямо сейчас уйду и не вернусь в эту квартиру до тех пор, пока ты не захочешь понять меня и поговорить со мной на равных, а не как с маленькой глупой девочкой. Мне больно говорить тебе все это, но я больше не могу молчать.

– Садись, – он вздохнул.

Софья села напротив, никак не могла поймать его взгляд, он все отворачивался, смотрел куда-то в сторону, безуспешно пытался унять дрожь в руках. Что она знает об отце? Думает о нем всегда только как о драконе, который стережет принцессу, или как о заборе с колючей проволокой. Чего он на самом деле хочет? О чем мечтает? Чем занимается на работе? Как относится к маме? Почему так любит кроссворды? Слезы все текли и текли, и она не пыталась их остановить. Словно это последние остатки толстой скорлупы тают, как лед на солнце, превращаются в соленые потоки. Она не всхлипывала и не рыдала, эта река слез была молчаливой и неспешной, только опухли веки. Она хотела сказать: «Папа, мне тебя жалко», – но вовремя остановилась. Нельзя ему говорить такое!

– Мне кажется, я тебя потерял. Поздно уже что-то обсуждать. Надо было воспитывать тебя раньше, я упустил где-то важный момент, я плохой отец, – он говорил это скорее самому себе, чем Софье.

– Пап, ты что? – Она протянула руку, коснулась его дрожащих пальцев. – Я же здесь, я рядом. Ты не меня потерял. Ты потерял свою мечту, фантазию, а я ею никогда не была. Никогда, понимаешь?

– Я тебя не узнаю. – Он освободил свои руки, спрятал под стол.

Без привычной скорлупы страха она и сама не узнавала отца. Неужели они теперь навсегда станут чужими? Только общая родная нота может спасти их отношения, она нужна прямо сейчас, незамедлительно, срочно, как реанимация. Софья положила руку в карман, сжала мягкий детский мячик, наполненный радостью. Эта открытка – единственный шанс узнать его лучше прямо сейчас, найти точку соприкосновения, найти дыру в холодной каменной стене, которую они построили между собой собственными руками.

Поток… в каждом человеке есть поток, она еще не встречала ни одного такого, которого он не касался бы хотя бы самым краешком. Где он прячется в отце? Ответа на вопрос не пришло. Вместо этого накатили вдруг воспоминания. Ссадина на коленке, алая кровь течет, больно и страшно. Рядом отец, обнимает, утешает, смазывает ранку зеленкой, дует изо всех сил, чтобы не так щипало. Вот они в магазине, папа покупает ей ранец, самый дорогой и красивый, а еще ручки, пенал и самый большой набор разноцветных фломастеров. Дом, старая уютная квартирка в хрущевке, они вместе строят замок из конструктора, и оба хохочут, когда на самой верхушке почему-то оказывается дверь, а все окна вышли вверх ногами. Неужели сейчас перед ней тот самый человек, который читал ей книги, когда она болела гриппом? Сказки отец презирал, он читал ей вслух детские энциклопедии и пояснял все, что считал нужным, хотя она ни о чем не спрашивала. Она не помнила содержания этих книг, только голос, четкий, размеренный, как у диктора по телевидению, звучал в воспоминаниях ровным потоком, как теплый свет, как нежная мелодия, как… как Меркабур! Софья застыла, пронзенная этой мыслью, даже слезы перестали течь. Как больно! Она думала, что готова к боли, но ошибалась.

Любовь к дочери – вот и все, что дал ему волшебный поток. А он не сумел воспользоваться подарком. И теперь он больше не видит ее, его свет тянется к вымышленной девочке, той, которой никогда не было и не будет. Как вернуть его теперь?

Софья достала из кармана открытку с мячиком. Одну его сторону она крепко сжала ладонью, потом встала, подошла к отцу, взяла его широкую руку и положила на мяч с другой стороны. Между ними теперь был комочек детской радости. Сперва отец посмотрел на нее так, словно она уже умерла, но спустя мгновение его лицо изменилось.

Она сжимала мягкую тряпичную поверхность, а по руке струился волшебный свет, мощный поток Меркабура, целый водопад – она дала ему полную волю. Он втекал в мячик, а оттуда – в ладонь по ту сторону мяча. Голова кружилась так, что тяжело было стоять. Софья перебирала детские воспоминания, будто перематывала пленку на бешеной скорости, собирала в памяти все-все случаи, когда она чувствовала поток в отце, и весь этот концентрированный коктейль пропускала сквозь себя, как солнечный луч – сквозь цветное стекло.

Софья не помнила, как долго она так стояла, но отпустила мячик лишь тогда, когда у отца закрылись глаза, и он уронил голову на стол.

– Папа! Папа, тебе плохо? – Изо всех сил борясь с головокружением, она трясла его за плечо.

Знакомый врач с кардиобригадой примчался через пятнадцать минут.

Все это время мама даже не поднимала глаз на нее. Софья ничего не говорила, она просто молча верила. Мыслей в голове не осталось, только одна бесконечная вера.

– Кардиограмму для него можно считать почти нормальной, клинических признаков инфаркта нет, но давление низковатое, – сказал, наконец, врач. – Сейчас я сделаю пару уколов, он скоро придет в себя.

Мама украдкой вытерла платочком глаза и потянулась к Софье. Она обняла мать, прижала к себе и с удивлением поняла, что впервые в жизни мама ищет у нее поддержки. Софья словно стала старше собственной матери, и это на ней теперь лежит ответственность, это в ее руках сила. Она гладила маму по голове, шептала глупые слова:

– Ничего страшного, теперь все будет хорошо.

Они вместе ждали у постели, пока отец проснется. Когда он открыл глаза, мама сжала в своих ладонях его руку, он благодарно кивнул, скользнул взглядом по Софье, отвернулся.

Она похлопала его по плечу и поднялась к себе, в мансарду. Ее все еще немного покачивало, на лестнице она чуть не упала. Вошла в любимую комнату и снова поразилась произошедшей перемене – ощущение Меркабура сбивало с ног, как в квартире Надежды Петровны, когда она оказалась там в первый раз. Удивительно, не так и много она сделала открыток, а каким наработанным стало это место!

Софья вдруг поняла, что у нее совсем не осталось сил. Она забралась на диванчик и укрылась пледом, ее трясло мелкой дрожью. Не прошло и пяти минут, как она крепко спала.

Ее разбудил тихий шорох. В комнате было уже темно, и только отблески света из домов напротив позволяли различать смутные силуэты. Щелкнул выключатель настольной лампы.

– Проснулась? – спросил отец.

Она потянулась и выбралась из-под пледа. Ужасно хотелось есть, но она села и вопросительно посмотрела на него.

– Софья, – он замолчал, собирался со словами, она терпеливо ждала.

Папа выглядел растерянным. Она никогда его таким не видела раньше. У стола лежал большой мешок – тот самый, с альбомом и ножницами.

– Я не знаю, – продолжил он, наконец. – Не знаю, смогу ли я когда-нибудь понять тебя, но я попробую. Ты моя дочь, значит, я должен суметь.