Ночь не наступит - Владимир Понизовский

В номере отеля Семен показал товарищу на сундук:

— Хорош, а?

Сундук был деревянный, с узорной латунной оковкой и литыми изогнутыми ручками.

— Так и прыгает в глаза, а? — Камо цокнул. — Если очень бросается, никто ничего не заметит.

Он повернул ключ. Замок оказался с музыкой. Прозвучала мелодичная фраза, что-то щелкнуло, и крышка приподнялась.

— На пружинах! По специальному заказу сделан, второго такого на всем свете не сыщешь!

Камо охапкой выбросил из него на пол вещи, нажал изнутри на какую-то планку, и приподнялась нижняя доска. Под ней, на потайном дне, лежали плотно уложенные капсюли, круглые бомбы-македонки, какие-то пластины и мешочки.

— Отвезу в Авчалы, попробуем, как и что, — с удовольствием еще раз обозрел он свое богатство. — Скоро пригодится, а?

— Думаю, не очень скоро, но пригодится обязательно, — ответил Феликс.

По совести говоря, сундук ему не очень понравился. Действительно, «прыгал в глаза». Но спорить с Семеном было бесполезно. Тем более что предстоял нелегкий разговор.

— Как будем дальше? — Камо побренчал мелочью в кармане.

Литвинов понял:

— Да, денег больше нет. Остались только неразмененные. Но за них я опасаюсь.

Сто пятьдесят тысяч рублей из двухсот пятидесяти, захваченных группой Камо, были в мелких и, главное, уже обращавшихся бумажках с разными номерами и сериями. Почти все эти деньги Большевистский центр предназначил для расходов на нужды партии в самой России. Те же суммы, которые были выделены на закупку оружия за рубежом, Семену и Феликсу удалось без всяких помех обменять в разных странах на местную валюту. А вот остальные сто тысяч тифлисского экса — 200 билетов пятисотрублевого достоинства каждый — были новенькими купюрами прямо из-под печатного станка. Их еще предстояло обменять.

— Опасаюсь, что это будет не так-то просто.

— Придумаем, дорогой, неужели мы с тобой и не придумаем? — широко улыбнулся Семен. — Вот вернусь с Кавказа — и придумаем!

— С Кавказом тебе придется подождать... — Литвинов сказал это легко, как само собой разумеющееся.

Но Семен сразу насторожился:

— Это еще почему?

— Что сказал тебе наш доктор? — вопросом на вопрос ответил Феликс.

— Что сказал, что сказал! Ты всегда слушаешь докторов, Феликс, дорогой? Если их слушать — ложись и помирай!

— А все же?

— Яков сказал: не совсем очень хорошо.

— Не ври. Он сказал: очень плохо, я сам спрашивал у Отцова. А если запустить — без глаза останешься, вот что он сказал!

Семен понуро опустил голову:

— Без глаза мне нельзя... Честное слово, приеду домой — вылечу.

— Пойми, Семен, в России тебе к врачам обращаться нельзя. Если охранка что-нибудь разнюхала, тебя ищут. В России тебе придется каждый день менять явки, города. А тут надо недели две полного покоя. — Литвинов говорил мягко, убедительно.

— Согласен, — сказал Камо. — Вернусь с Кавказа и к какому хочешь Гиппократу пойду, пусть хоть в лечебницу кладут.

Феликс вздохнул и совсем другим тоном, жестким, не допускающим возражений, отрубил:

— Нет. Приказ: сначала вылечишь глаз и руку.

— Чей приказ? — вскинулся Камо.

— Мой. Если тебе мало: Никитича и Большевистского центра!

Кавказец с остервенением хлопнул крышкой сундука. В музыкальном замке завибрировала жалобная нота. Но он сдержался, промолчал. Литвинов же, словно ничего и не заметив, продолжил:

— Отсюда поедешь в Берлин. Вот тебе адрес. Яков со дня на день тоже туда подъедет и устроит тебя на лечение к тамошнему окулисту, лучшему в Европе.

Он с неприязнью посмотрел на сундук:

— Но таскать с собой это произведение искусства небезопасно.

— Я ведь тоже купец, — угрюмо отозвался Семен.

— Хорош товар, ничего не скажешь... Приедешь в Берлин — и как можно скорей отправь его. Или через Федора, или по морю, на Финляндию. А я подошлю тебе в помощь Владимирова.

— Подсылай, — скучно сказал Камо, поднял крышку и начал укладывать в сундук одежду. Когда запирал, снова прозвучала мелодия.

— А если честно: болит? — спросил Феликс.

— А, вырвал бы и еще плюнул! — взорвался, даже топнул ногой кавказец. И неожиданно признался: — Соскучился я, понимаешь? Как там девчонки, откуда я знаю?

Вот оно в чем дело! Он скучает по сестрам. Феликс знал о семье друга, как-то Семен раскрыл душу. Рассказал, каким самодуром и деспотом был отец, богатый скототорговец, какой беззащитной и забитой была мать, отданная замуж в пятнадцать и родившая его, первенца, в шестнадцать. Семен боготворил ее и, когда подрос, всегда защищал от отца. Она рожала детей каждый год. Из двенадцати в живых остались пятеро, он и младшие сестры. Мать умерла рано, отец разорился и бросил семью, и все заботы легли на него, старшего сына. Теперь уже и девочки подросли, старшая из них, Джавоир, — участница его боевых операций. Он здесь, но они-то там, и неизвестно, что с ними.

Литвинов взял его за плечи, прижал к себе, как маленького:

— Хорошо, вылечишься и сразу же поедешь. Но надо потерпеть, понимаешь?..

«Камо Берлине хранит своей комнате в чемодане двести капсюлей бомб, заготовленных для миллионной экспроприации в России, о чем знают лишь Никитич и Валлах. Ввиду крайней трудности проследить за чемоданом, который будет отправлен на днях в Финляндию, единственный исход обыскать Камо Берлине, задержать и требовать выдачи; прошу срочно ответить, дабы я успел сейчас туда ехать для переговоров властями...»

Трусевич прочел телеграмму из Парижа и вызвал Додакова.

Протянул ему бланк:

— О миллионной экспроприации — это Гартинг цену набивает. Но обстановка осложняется. Если Камо смог обойти все наши капканы здесь, то где гарантия, что он не проведет и Гартинга?

Виталий Павлович подождал, не разовьет ли свою мысль директор, но, поняв, что Максимилиан Иванович, напротив, ждет его соображений, сказал:

— Опасения заведующего ЗАГ понятны, ваше превосходительство. Но с преждевременным арестом Мирского-Камо может оборваться нить, которая заманчиво обещала вывести нас к самым главным деятелям заграничного Центра большевиков.

— Что же вы предлагаете? — нетерпеливо потряс листком Трусевич. — Выпустить? А кто нам простит, если эти бомбы появятся в столице и, упаси бог!..

Он многозначительно вскинул глаза:

— Какими мотивами вы будете тогда объяснять нашу медлительность? К тому же Камо, бесспорно, главный в тифлисском деле, а государь уже теряет терпение.

У Додакова болезненно засосало под ложечкой: так прекрасно придуманное им и уже начавшее осуществляться предприятие рушится. Пытаясь спасти его, он начал исподволь: