Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

Он был одет в темную футболку и светлые летние брюки, но запах парфюма, тот самый, заставил повторить про себя, как заклинание: «Анжелкин отец, муж толстой тетки, бабник!» — и со злостью затолкать «метелки» в миксер.

— Эй, ты почему такая сердитая? Давай я буду тебе помогать.

— В этом нет необходимости. Впрочем, если вам так хочется тряхнуть стариной…

Он прыснул от смеха. Как человек, обладающий чувством юмора и даже не лишенный самоиронии. Приятная неожиданность.

— Сможете корж разрезать на три части? Только вот так — вдоль?

— Нет проблем.

Вооружившись длинным, острым ножом, он опять сложил губы трубочкой и, в сомнении покачивая головой, начал примериваться, как лучше резать. Очень старательно, по-детски высунув кончик языка, с математической точностью отрезал ровно одну часть.

— А когда Анжела придет?.. Выключи миксер, не слышно ничего!

— В десять часов.

— …

— Что?

— Ну выключи ты эту тарахтелку хоть на минуту!

Возникшую по настоятельной просьбе паузу можно было с успехом заполнить растиранием клубники с сахаром.

— Ох, и деловая ты! Почти как я… Короче, расскажи-ка мне, где гуляет моя троечница-дочь. Небось, с этим со своим… как его?.. хлипкий такой пацан? Он как, ничего?

— Вполне ничего. По-моему, у вас нет причин для беспокойства. Приличный мальчик из приличной семьи. Его родители произвели на меня весьма благоприятное впечатление.

— И где это, интересно, ты его родителей видела?

— Однажды зимой мы с Анжелой ездили к ним на дачу. Семейство, правда, сугубо положительное. Папа — заслуженный мастер спорта по легкой атлетике, в прошлом инженер-конструктор, мама — бывший плановик, ныне пенсионерка на хозяйстве, и двое взрослых сыновей. — Этим, пожалуй, можно было бы и ограничиться, если бы при упоминании о двух сыновьях в сощуренных глазах внимательного слушателя не вспыхнул огонек непонятного свойства. Ревность?!

— Сережа — студент третьего курса какой-то экономической академии, Виктор — начальник департамента коммерческого банка. Забыла, как называется его банк, но, если вас интересует, могу у Вити уточнить. В самое ближайшее время.

С ревностью вышла ошибочка. Анжелкин отец по-отцовски сурово нахмурился:

— Короче, вместо того чтобы учиться, вы с Анжелой романы крутите?

Миксер заработал снова, на слабой, первой, скорости. Чтобы не раздражить еще больше и без того надувшегося, как индюк, строгого родителя.

— Как видите, крутим. По преимуществу масло с сахаром.

В ответ на невинную шуточку, призванную восстановить статус-кво, он вдруг рассвирепел:

— Знаем мы ваше масло! Учти, завалите сессию, я вам тогда такое маслице пропишу, мало не покажется! — и, подхватив со стола нож, так выразительно чиркнул им перед собой, что «квартирантка» невольно затряслась в такт с миксером. — Короче, секир-башка!.. Чего, Татьяна, испугалась? Ладно, не боись! Это я все из ревности. Жуть как приревновал!.. Анжелу к этому пацану…

Кого и к кому он приревновал — и приревновал ли вообще, — так и осталось загадкой. С самым миролюбивым видом насвистывая все тот же солдатский мотивчик, он ловко, на пять с плюсом, дорезал корж и с профессиональной заинтересованностью стал наблюдать за размазыванием клубничной массы и крема. Подавал советы, большей частью дельные, и воровато слизывал капельки, стекавшие на доску.

В завершение бело-розовый торт был украшен половинками гигантских израильских клубничин с ярко-зелеными «хвостиками». Безвкусных, но чрезвычайно эффектных.

— Ух ты! Классно самовыражаешься, Татьяна!

Теперь предстояла наисложнейшая задача — найти для великого произведения место в холодильнике, где оно должно было застыть в своем совершенстве.

— Можно временно вытащить эти бутылки?.. Тогда возьмите, пожалуйста, Николай Иванович.

— Иванович? Хм… Хотя вообще-то правильно.

Он подошел сзади, вплотную, большой, горячий, и вместе с бутылкой крепко, вовсе не как Иванович, сжал пальцы… Казанова пошел в атаку!

Лицо «коварного Казановы» не выражало ничего, кроме удивления:

— Ты что это так побледнела? Давай-ка садись, отдыхай, я сам твой торт уберу. В принципе уже пора и на стол накрывать.

Вовсе не побледневшая, а, конечно же, покрасневшая, она опять уставились в спасительного Диккенса. «Прощайте» — в знак того, что мы навсегда прощаемся с этой темой… Верно! Давным-давно следовало просто закрыть «тему». Тем более что ее, кажется, и не было. В противном случае он повел бы себя по-другому. Или все-таки «тема» присутствовала? Почему, в одиночку накрывая на стол, он приговаривал так, словно они хозяйничали вдвоем: «Рыбку мы положим сюда… икорку выложим туда… огурчики нарежем так, помидоры вот так… маслины куда?.. сюда!.. где салфетки?.. где у нас масло?.. хлеб мы поставим тут… помоем фрукты… положим в вазу…»? Что это, оговорки по Фрейду? И почему все время только Татьяна, а не Танечка или просто Таня?

— Ну, как, Татьяна?

— Нет слов!

И правда наделенный выдающимися домоводческими талантами, Анжелкин отец разулыбался, кокетливым мужским жестом откинул волосы со лба и вдруг в один прыжок очутился рядом. Положил руку на спинку дивана, как будто собрался обнять, и, склонившись — почти щека к щеке! — заглянул в книгу:

— Небось, про любовь? Нет?.. Он закрыл глаза рукой и отвернулся. Стану ли я когда-нибудь достойной его слез? Надо же! А чего мужик плачет? Девушка не любит?.. Любит? Во, дурной! И тебе, что, нравится эта чушь?

Дыхание с оттенком острых маслин, запах парфюма, запах пены для бритья, проявившийся в опасной близости его щеки и подбородка, наверное, подействовали бы, как хлороформ, если бы господин Швырков не замахнулся на Диккенса.

— Во-первых, Вудкорт — не мужик, а джентльмен! Во-вторых, разве можно судить о книге, выхватив из нее две фразы наугад? А в-третьих, «Холодный дом» написан в середине девятнадцатого столетия. Поэтому Вудкорт плачет. В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого, в эпоху романтизма, он бы рыдал. В современной литературе вы, конечно, вряд ли такое встретите, и это вполне объяснимо. После невиданных по своим масштабам и жестокости войн двадцатого века человечество утратило сентиментальный взгляд на мир, поменяло приоритеты. Стало жестче, циничнее. С нашей ментальностью нам сложно понять людей того времени, но это вовсе не значит, что они были глупее нас. Просто они — другие!

С преувеличенным испугом отодвинувшийся подальше от грозной, вставшей на защиту классика девчонки, он наконец-то перестал подхихикивать — сосредоточенно свел брови к переносице:

— Другие, говоришь? Но читать-то тогда неинтересно. Если их не поймешь.

— Отчасти вы правы. Однако есть вечные темы. Та же любовь. Другое дело, что в конкретном случае любовная линия получилась невразумительной, упрощенной. Диккенса волновали более серьезные, глобальные вопросы — политические, социальные, нравственные. Я думаю, как писатель и человек он был намного умнее, глубже и интереснее автора той наивной мелодрамы, которую