Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Но если мы обратимся даже к тому обычно обширному среднему классу, который не разделяет религиозного воодушевления народа, обладая известной степенью образованности, но и не проникнут всецело философским скептицизмом, то и здесь встретим такое настроение, с которым христианству необходимо было считаться весьма серьезно. Консервативные по своему настроению, такие люди твердо держатся той религии, в которой они родились, не по избранию, не по сююнности, но из благопристойности, из любви к спокойствию; они не мечтатели, не мистики — напротив, даже немного сомневаются, иногда над кое-чем смеются, однако неохотно допускают попытки поколебать их в традиционных взглядах и легко распаляются гневом против тех, кто стремится ввести новшества в религиозных делах. Представителем этого класса людей является Цецилий в диалоге под названием «Октавий», который Минуций Феликс написал в защиту христианства. В христианстве ничто так не возбуждает гнева Цецилия, как то, что оно провозглашает себя обладателем точной истины. «Достойно негодования или соболезнования то, что некоторые необразованные, невежды, чуждые понятия о самых простых искусствах осмеливаются рассуждать о сущности вещей и Божестве, о чем в продолжение стольких веков спорят между собой философы различных школ... Ограниченности человеческого ума так далеко до познания Бога, что ему недоступно ни то, что находится над ними на небе, ни то, что заключено в глубоких недрах земли; ему не дано это знать и постигать, и даже нечестиво пытаться проникать в эти тайны». Но, несмотря на свой скепсис, он строго держится традиционных верований. «Когда... повсюду встречаешь или решительный случай, или таинственную природу, то не лучше ли всего и почтеннее следовать урокам предков как залогам истины, держаться преданной религии, почитать богов, которых родители внушили бояться прежде, чем мы ближе узнали их?» «Хотя природа и происхождение богов нам неизвестны, однако все народы согласно и твердо уверены в их существовании, так что я не могу выносить такой дерзости, нечестивого безрассудства тех людей, которые бы стали отвергать или разрушать религию столь древнюю, столь полезную и спасительную» (Octav. 5; 6; 8). И Цецилий, вовсе не принадлежавший к черни, однако произносит беспощадный приговор над христианством: «Так как нечестие разливается скорее при помощи все более усиливающегося с каждым днем развращения нравов, то ужасные святилища этого общества умножаются и наполняются по всему миру. Надо его совсем искоренить, уничтожить» (Octav. 9).

Таковы были те религиозные основы, которыми определялось отношение общества к христианам. Имея их в виду, мы поймем, что язычники не могли мириться с отрицательным отношением христиан к тому, что в религиозной и общественной жизни составляло гордость и радость населения: кто делался христианином, тот больше не почитал отечественных богов, не участвовал в празднествах, процессиях и играх, которые были установлены в честь их. Христиане не преклонялись перед богами и не воскуряли перед ними фимиама, — вообще это были люди, которые порвали со всем, что почитал народ и что он получил от отцов как дорогое наследие. Для язычников было совершенно непонятно духовное богопочитание христиан: без храмов и изображений, без алтарей и жертв ни один язычник не мог мыслить религиозного культа. Если христиане не имели всего этого, то они не имели Бога. Правда, они говорили о невидимом, вездесущем Боге, но для язычников это было непостижимо. «Какие диковины, какие странности выдумывают христиане! — говорит Цецилий. — Они говорят, что их Бог, Которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следит за нравами всех людей, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует; таким образом они представляют Его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо Он присутствует при всяких делах, находится во всяких местах и оттого, занятый всем миром, не может обнимать его частей или, развлеченный частями, обращать внимания на целое» (Octav. 10). Невидимый Бог для язычников не был Богом. Поэтому христиане для них были атеистами. «Долой безбожников!» — было обычным криком народного неистовства во время преследований. Безбожники-христиане должны были подвергнуться гневу богов; в отношении к этим нечестивцам небожители, может быть, слишком милостивы и долготерпеливы, но из-за них невинная толпа их благочестивых поклонников наказывается тяжкими испытаниями. Далее, язычник не мог усвоить самой мысли о возможности новой религии. Достоинство и истинность религии определяется ее древностью: «Святость обрядов и священных учреждений тем более возвышается, чем они древнее» (Octav. 6). Христианство — совершенно новая религия, следовательно, по взгляду язычника, ложная. Насколько упорно было это возражение Лротив христианства и насколько оно казалось сильным, об этом говорит та настойчивость, с какой апологеты доказывают древность христианской религии.

Еще больше недоумений, подозрений и вражды вызывала в язычниках церковная и общественная жизнь христиан. Чем менее знали христианство, тем больше в нем представлялось им странного и противоречащего существующим взглядам, тем легче возникали всякого рода слухи, и чем противоречивее они были, тем легче находили доступ не только у толпы, которая всегда легковерна, но даже в широких и правящих кругах. Тесную связь между собой христиан, их братскую любовь, их сплоченность до смерти, думали, можно объяснить только тем, что они связаны были в тайное преступное общество страшной клятвой и ужасными обрядами. Здесь зарождался тот дух недоверия, который служил Гхорошей почвой для развития враждебного предубеждения и слухов, предрасполагая верить всему дурному и подозрительному относительно ненавистных людей. Начинали смотреть на христиан как на нравственно испорченных, боящихся света преступников. Обращали внимание на то, что они держались далеко от общественной жизни, от празднеств и увеселений, где сходились честные граждане, расположенные друг к другу; что они были безмолвны в публичных местах, но собирались тайно и там много говорили друг с другом. Это казалось в высшей степени подозрительным — не замышлялись ли там всякого рода преступления, которые боятся дневного света? Далее, христиане обнаруживают удивительное пристрастие к грешникам, и всякий, кто проводит даже самую соблазнительную жизнь, оказывался для них желанным, если только примыкал к ним. Вечери любви и вкушение Тела и Крови Христовой в таинстве Евхаристии в подозрительно настроенном воображении обратились в тиестовские вечери и эдиповские кровосмешения. В какой форме эти обвинения и клеветы распространены были в обществе, об этом особенно подробно говорит Минуций Феликс, влагая их в уста язычника Цецилия. «Не следует ли, — говорит он, — сожалеть о том, что дерзко восстают против богов люди жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола, люди, которые в ночных собраниях со своими торжественными постами и бесчеловечными яствами сходятся не для священных обрядов, но для мерзостей. Это — люди скрывающиеся, бегающие света, немые в обществе, говорливые в своих убежищах...» «Эти люди узнают друг друга по особым тайным знакам и питают друг к другу любовь, не будучи даже между собой знакомы; везде между ними образуется какая-то как бы любовная связь; они называют друг друга без разбора братьями и сестрами для того, чтобы обыкновенное любодеяние через посредство священного имени сделать кровосмешением: так хвалится пороками их пустое и бессмысленное суеверие. Если бы не было в этом правды, то проницательная молва не приписывала бы им столь многих и отвратительных злодеяний. Слышно, что они, не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову самого низкого животного, голову осла: религия достойная тех нравов, из которых она произошла! Другие говорят, что они почитают genitalia своего предстоятеля и священника и благоговеют как бы перед действительным своим родителем. Не знаю, может быть, все это ложно, но подозрение очень оправдывается их тайными ночными священнослужениями. Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста — значит, они имеют алтари, приличные злодеям и разбойникам, и почитают то, чего сами заслуживают. То, что говорят об обряде принятия в их общество новых членов, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который, чтобы обмануть неосторожных, покрыт мукой, и тот, обманутый видом муки, по приглашению сделать будто бы невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда — о нечестие! — присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены. Вот какой жертвой скрепляется их союз друг с другом, и сознание такого злодеяния обязывает их ко взаимному молчанию. Такие священнодействия ужаснее всяких поруганий святыни. А их вечери известны; об этом говорят все, об этом свидетельствует речь нашего циртинского оратора (Корнелия Фронтона). В день солнца они собираются для общей вечери со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса на расстоянии большем, чем длина веревки, которой она привязана: собака, рванувшись и сделав прыжок, опрокидывает и гасит светильник; в не знающей стыда тьме начинаются такие проявления похотливости с кем придется, о которых нельзя и говорить. Таким образом все они, если не самым делом, то в совести, делаются кровосмесниками, потому что все участвуют желанием своим в том, что может случиться в действии того или другого. О многом я умалчиваю, потому что очень довольно уже и сказанного; а истинность всего или, по крайней мере, большей части этого доказывается самой таинственностью этой развратной религии. В самом деле, для чего же они всячески стараются скрывать и делать тайной для других то, что они почитают, когда похвальные дела совершаются обыкновенно открыто и скрываются только дела преступные? Почему они не имеют никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений? Почему они не осмеливаются открыто говорить и свободно делать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно?» (Octav. 8; 9-10).