Мадам - Антоний Либера

— Что же это за афоризм такой?

— Рекомендация воздерживаться от слишком тяжелой работы.

— Я имею в виду то, что он сказал, когда сильно разозлился. Что единственным писателем польского происхождения, который известен и публикуется по всему миру, является автор «Лорда Джима», который писал не на польском, а на английском языке. Знаешь, сколько ему было лет, когда он уехал из Польши?

— Точно не знаю. Десять?

— Столько же, сколько тебе… На год меньше. И английского он не знал.

— Вы читали «Победу»?

— Нет… «Victoire»? Non, — она едва заметно улыбнулась, как бы своим мыслям.

— Жаль. Почитайте.

— Сделаю это безотлагательно, как только… — она не закончила.

— Как только что? — подхватил я.

— Как только вернусь домой, — она сделала «большие глаза» и насмешливо улыбнулась.

Мы подходили к улице, за которой находился такой знакомый мне квартал. Снова шли молча.

«Что она замышляет? — лихорадочно соображал я. — Что собирается делать? Зачем эти расспросы? Еще никогда она так со мной не разговаривала! Серьезно — несмотря на иронию. — Что будет? Что теперь будет? И — как это случится?»

— Насколько я помню, — она нарушила наконец молчание, — ты в том вашем спектакле, за который вы получили первое место, читал отрывок из «Конца игры». Я не ошибаюсь?

— Да, конечно. Но откуда вы знаете? — (Она опять сбила меня с толку.) — Насколько я помню, вы спектакль не смотрели.

— Не только ты все знаешь, — она многозначительно взглянула на меня. — Мне тоже… кое-что известно, — она лукаво улыбнулась. — Хотя как раз в этом случае все очень просто: мой заместитель, завуч, пан… ну! — она слегка передернула плечами, делая вид, что забыла его фамилию, — ну, как вы его там зовете?

— Солитер.

— Voilà! Так вот, пан С. показал мне твой сценарий.

— А, так это ваши интриги! — ехидно рассмеялся я. — Вы приказали запретить спектакль! Ну и ну, много нового пришлось мне узнать.

— Я? — весело воскликнула она. — Я не имею с этим ничего общего!

— Ничего общего? Ведь вы сказали: он показал вам сценарий…

— И что из этого следует?

— Он мог это сделать только для того, чтобы вы приняли решение.

— Я и приняла решение. Положительное.

— Почему же мне «шлагбаум» поставили?

— Он начал меня убеждать, что сценарий слишком мрачный… недостаточно патриотичный… и вообще… как-то отдает… «пораженческими настроениями»!

— Что же вы на это?

— «Если вы так считаете, — ответила я ему спокойно, — то вы и запрещайте».

— То есть вы перестраховались, — констатировал я.

Возможно. Хотя, с другой стороны, иногда лучше уступить, особенно по незначительному вопросу, чтобы потом добиться чего-нибудь намного более важного.

— Чего же, интересно? — с вызовом спросил я.

— Сотрудничества и понимания, — ответила она с каменным лицом. — Не говоря уже о том, — она жестко посмотрела мне прямо в глаза, — чтобы выручить тебя из беды, в которую ты попал из-за своего «максимализма», а проще говоря, глупости, сцепившись с преподавательницей биологии.

— Она меня оскорбляла! — вскипел я и добавил льстиво: — И над вами… посмеивалась…

— Ну, тогда мой отважный рыцарь вынужден был вступиться за мою честь!

— Такой уж у него обет! — и я мысленно запахнул свой широкий плащ.

— Значит, ты невнимательно читал «Ланселота»!

— Да, правда, — подхватил я. — Мне хотелось прочесть его с вами.

— Ну, хорошо, но я хотела бы поговорить не об этом. Меня больше интересует, помнишь ли ты эту пьесу?

— «Конец игры»? Более или менее.

— Ты читал ее в оригинале?

— Нет, в переводе.

— Жаль…

— Что же в этом плохого?

— То, что ты ее не знаешь, даже если наизусть помнишь.

— Ну, это, мне кажется, преувеличение. Неужели настолько плохой перевод?

— Pour en dire le moins[247].

— Так в чем же там дело?

— Интересно, помнишь ты какую-нибудь реплику… из единственной в этой пьесе женской роли?

— Нелл?

— Браво! Имя ты помнишь! А несколько фраз?

Я напряг свою обезьянью память, но ни одного слова не смог из нее выдавить.

С минуту мы молчали.

— Я так и думала, — отозвалась она, прерывая затянувшуюся паузу. — Конечно! Кто будет помнить, что там бормочет себе под нос женщина, тем более старая и больная! Но ты, разумеется, помнишь, что говорят мужчины, не правда ли?

— А Федра?

— Всем известно, что это «мужчина», — насмешливо бросила она в ответ. — «Хочет невозможного». Как твоя зодиакальная Дева, — она взглянула на меня. — Зато Нелл — женщина. Не условно. Безусловно.

Наконец у меня что-то прорезалось в памяти:

— «Ну, что, старушка? Хочешь, наверное?».

Насмешка на ее лице сменилась состраданием.

— Неправильно? — спросил я.

— Правильно. Конечно, правильно, — произнесла она с откровенной иронией. — И это все. Да?

— Это, кажется, ее первая реплика, — начал я объяснять. — Поэтому я и запомнил. К тому же она смешная.

— Rien n'est plus drdle que le malheur…[248] — медленно сказала она, глядя мне прямо в глаза, будто именно меня имела в виду.

— Простите, это, должно быть, обо мне?

— Ну, что ты! — возразила она. — Это всего лишь еще одна цитата.

— Именно ее вы хотели, чтобы я вспомнил?

— Не совсем так, — проронила она, думая о чем-то своем.

Снова наступило молчание.

Мое напряжение росло. Мы подходили к ее кварталу. До дома Мадам оставалось несколько коротких аллей. Невольно, сам того не замечая, я время от времени оказывался впереди нее.

— А ты куда? — спросила она и остановилась, когда я первым свернул на боковую дорожку, которая кратчайшим путем вела к ее дому.

— А-а-а, не знаю… — забормотал я, заикаясь. — Так получилось… Вспоминал пьесу… задумался и… свернул.

Она внимательно посмотрела на меня и пошла прямо. Я поспешил вслед за ней.

— Видишь, — вернулась она к прежней теме, как бы продолжая прерванный разговор, — это тоже писатель, выбравший иностранный язык.

— Кто? — после своей «оплошности» я совсем растерялся.

— Кто! Автор «Конца игры».

— Ага. Ну и что?

— Ничего. Довожу до сведения, — она пожала плечами. — Ты добивался, чтобы я тебя учила… как наш пан физик Рожека… вот я и выполняю твое желание. Даю тебе дополнительный урок. По теории относительности… языков.

Мадам остановилась под фонарем.

— Вот мы и на месте, — улыбаясь, сказала она. (Ее дом был в ста метрах.) — Благодарю тебя, мой верный рыцарь. V меня есть для тебя cadeau[249] от твоей пани учительницы, — она открыла сумку и опустила в нее руку.

Из внутреннего отделения сумки — я сразу это заметил — выглядывал уголок зеленоватой книжечки с надписью «СЛУЖЕБНЫЙ ПАСПОРТ».

Тем временем Мадам достала небольшой белый томик и протянула его мне.

На обложке виднелись бледно-голубые буквы, которые складывались — под фамилией автора — в пирамидку названия:

Fin de partie

suivi de

Acte sans paroles[250].

Внизу обложки была надпись «Les Editiones de Minuit»[251], а в центре чернела пятиконечная звездочка с маленькой латинской буквой «m».

— Будто описание сцены с Паоло и Франческой, — вполголоса сказал я, рассматривая подарок.

— С кем? — спросила она, закрыв сумку.

— Я вам однажды рассказывал. С теми, которые читали повесть о Ланселоте, но перестали ее читать… не дочитав до конца.

— Так оно и бывает, — развела она руками жестом «Что делать! C'est la vie!».

— Пожалуйста, напишите мне здесь что-нибудь на память, — я отчаянно искал какую-нибудь зацепку, которая позволила бы хотя бы на мгновение продолжить игру. — Книга без посвящения?

— Кто сказал, что без посвящения. Там все написано. Как положено.

Я открыл книгу. На титульном листе виднелись написанные карандашом четыре строчки:

Взгляни на тридцать вторую страницу, на заключительную реплику Нелл,

Прилагательное это? Или глагол в повелительном наклонении?

Вот последний вопрос по окончании учебы Pour mon meilleur disciple[252]

24 июня

— Карандашом? И без подписи? — поднял я взгляд от книги.

— Разве кто-нибудь еще мог тебе так написать? — кокетливо спросила она.

— Нет, конечно, — ответил я.

— Тогда в чем дело? А что карандашом… Ну, что ж… возможно, когда-нибудь тебе захочется это стереть.

— форма этого посвящения… — начал я загадочно, — и даже его поэтическое построение… — и продолжал, усугубив таинственность, — кажутся мне знакомыми.

— Откуда?

— Кажется, подобное посвящение написала кому-то… — я посмотрел ей прямо в глаза, однако в последний момент изменил направление удара и закончил спокойно: Иоанна Шопенгауэр.