Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

действие должно быть совершено, должно сделаться, должно произойти. И если оно происходит, ему хочется, чтобы оно произошло еще раз. А на улице важен только один маршрут. А не прогулка как таковая, потому что тогда он бы не возражал и согласился пойти другой дорогой.

Я посмотрел на него, испытывая острую неприязнь. Мне не нравилось в нем все, но особенно – его собачьи повадки и глупость. Ведь от того, что он сидит тут, хуже ему, а не мне. Мне все равно платят, неважно, сидим мы здесь или на дереве, я ко всему готов.

Он коротко глянул на меня, снова опустил глаза и улыбнулся. Я впервые видел, как он улыбается. Он и впрямь решил, будто меня наказал. Будто это он вышел из ситуации победителем. Я отошел на несколько шагов и уселся на бордюр возле парковки. В его манере передвижения, когда он, стремительно раскачиваясь, как маятник, пересекал помещение, было что-то крабье. Смущало то, что его лицо, если забыть обо всем остальном, выглядело совершенно обычным. Рыжеволосый веснушчатый мужчина лет сорока пяти. Будь он просто калекой, я бы так на него не реагировал. Вот только мысли у него тоже были искалеченные и уродливые. Душа – вот что у него изувечено. Во что он превратился?

Ох, вот же херня.

Он – ниже всех, слабее самых слабых, а я сижу и исхожу на него злобой.

Это я недочеловек, а не он. Меня разозлила его дурацкая упертость, что он не желает никуда идти и думает, будто наказал меня, по лбу у него течет пот, и он шумно выдувает воздух сквозь желтые стиснутые зубы.

Облака на небе медленно и почти незаметно разошлись. Теперь с бледно-голубого неба на нас светило солнце. Машины разъезжались с парковки, исчезая вдали, на их место приезжали другие, двигатели умолкали, дверцы хлопали. Все видели, как мы сидим, и никто ничего не сказал. Я не знал, случилось ли это лишь со мной или такое происходит с санитарами Эрнульфа каждый день.

– Вставай и пойдем, – повторял я время от времени. Он не обращал внимания.

Едва я делал шаг к нему, как он хватался за кресло, чтобы я его туда не пересадил.

Он просидел так полтора часа. Пока не появилась Эллен – она катила коляску с Аре, на которого надела солнечные очки. Они остановились возле нас.

– Пора на обед, – сказала она, – давай-ка, Эрнульф, живо в кресло!

Эрнульф запрыгнул в кресло и сложил руки. Мне что теперь, катить его?

Ну да, похоже на то.

Я покатил его кресло рядом с Эллен. Воздух прогрелся, солнце почти обжигало. Я ненавидел себя и всю свою сущность.

* * *

Тем вечером, провалившись в пустой и бессмысленный сон, я долго оставался лишь телом, жизнь внутри которого поддерживали разве что медленно бьющееся сердце и замедленное дыхание вкупе с кровообращением, и только потом появились сновидения – те колыхания настроений и образов, что царят у нас в мозге, пока мы спим, у меня они постоянно повторялись: я один, прижимаюсь спиной к стене, напуганный или униженный. Кто-то смеется надо мной, кто-то гонится за мной, а надо всем этим, во всем многообразии форм и ипостасей, главенствует папа. В обычных кошмарах мы по-прежнему жили в Тюбаккене и дело происходило дома, но в самых ужасных я приходил в гости к маме, и выяснялось, что отец тоже там живет: у мамы я обретал свободу, поступал как хочется, и ничто на свете не приводило отца в бо́льшую ярость.

Каждое утро чувство униженности оседало внутри тела, с этого начинался мой день, и хоть оно рассасывалось, по мере того как дела вытягивали меня в другой мир, в настоящий мир, но ощущение, что меня унизили и опозорили, никуда не девалось, и не требовалось ничего, ровным счетом ничего, чтобы оно полыхнуло снова, прожигая меня насквозь, да, сжигая меня целиком ко всем чертям.

Тем утром я проснулся за полчаса до будильника от того, что умер, а очнувшись, обрадовался, что на самом деле это не так, и даже тихо рассмеялся.

Я встал, съел бутерброд, оделся, запер дверь и опять направился в лечебницу.

* * *

Когда я открыл дверь, Эрнульф сидел у стены, обхватив руками ноги, и раскачивался. Он взглянул на меня быстро и равнодушно и опустил голову. В комнате персонала я встретил Эллен и еще одну девушку, мою ровесницу. Она встала и протянула мне руку. Девушку звали Ирене. Высокая худощавая блондинка с короткими волосами, голубыми глазами и высокими скулами. Красивая той холодной красотой, что всегда меня привлекала. Ее присутствие все усложнит, это я понял, уже когда уселся рядом и налил кофе. Теперь я буду постоянно о ней помнить, а значит, начну переживать о том, как выгляжу в ее глазах.

Она предложила присмотреть за Эрнульфом, чтобы Эллен занялась Аре, а я – Хансом Улавом. Это означало, что мне надо накормить его завтраком, потом немного отдохнуть, прибраться у него в «квартире», а после, возможно, привести его в отделение и побыть с ним до обеда, если он не захочет поспать. Спать он, похоже, был горазд.

Я сделал несколько бутербродов ему и несколько себе, налил два стакана сока и две чашки кофе, добавил в одну молока и, поставив все на поднос, отнес к нему в другое отделение, запер дверь в коридор, постучался в спальню и вошел.

Лежа на кровати, Ханс Улав теребил свой совершенно вялый член.

– Привет, Ханс Улав, – сказал я, – пора вставать. Я тебе завтрак принес!

Не прекращая дрочить, он посмотрел на меня.

– Я тогда подожду немножко, – сказал я, – приходи, как будешь готов!

Я прикрыл дверь и присел за обеденный стол, стоявший возле двери на маленький балкон. Балкончик, серый и облезлый, выходил на гандбольный стадион, а за ним, по другую сторону вала, виднелись несколько корпусов, похожих на тот, в котором сидел я. За ними и между ними росли сосны и редкие лиственные деревья.

По территории бродили несколько обитателей, а чуть поодаль две санитарки катили инвалидные кресла. Я встал и прошелся по помещениям. В гостиной висела репродукция картины Моне, какие продаются прямо в рамках в крупных сетевых мебельных магазинах. Мебель, сплошь сосновая, состояла из большого, обтянутого красной тканью дивана, низенького журнального столика с изогнутыми ножками и стеллажа. Полки его пустовали, если не считать игрушечной собачки, небольшого подсвечника и свечки в стеклянной плошке. Все это, видимо, было призвано создать домашний уют, но не создавало.

Я снова постучал в дверь спальни и открыл