Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон

За деревьями омбу, недалеко от дома, стоял сарай, где, однако, помещались спальня, гостиная и уборная. В нем сидел толстяк на седьмом десятке лет в особом инвалидном кресле. Он был похож на гору кожи, потому что шеи у него не было. Маленькая голова лежала на подбородках и складках, как розочка на торте. Лицо у него было самое удивительное из тех, что я видела: нос большой, а рот еще больше. Рот доходил почти до ушей, причем когда его обладатель не улыбался. А вот глазки были крохотные, водянисто-желтые. При виде этого лица на ум первым делом приходила ящерица.

Папа занимался обычными сельскими работами, а мне поручили доить коров по утрам и вечерам, а также заботиться о старике в сарае. Он был, что называется, глухонемой: ничего не видел, ничего не говорил и ничего не слышал. Дверь громко заскрипела, когда я осторожно внесла туда миску с кашей. Воздух бы спертый, напитанный запахами человеческого тела. В голове у меня пронеслась мысль: как оказался возможен такой резкий поворот в судьбе? Еще три месяца назад я сидела в кафе «У Озера» с Виггой, дочерью Финнбоги, и другими ребятами, а сегодня сижу на другой стороне земного шара и кормлю крокодила с чайной ложечки! Ведь хотя он и был похож лицом на ящерицу, его все прозывали Крокодил, El Coco.

Кожа у него была грубая и толстая, с глубоко врезавшимися морщинами, тут и там на ней виднелись вздувшиеся прыщи табачно-бурого цвета. Его можно было бы назвать лысым, если бы не белый пушок на голове. Из широких ноздрей торчали толстые как проволока волосы более темного цвета. Зубы, никогда не обнажавшиеся в улыбке, были желты, а губы тонки, но из-за сильного воспаления десен рот был выпуклым и напоминал две чашки, из которых одна перевернута над другой. Подбородок утопал в блестящей мягкости второго подбородка. Зрачки, как я уже говорила, были прозрачно-желтые с черной точкой в центре. Я никогда не видела более непривлекательного человека. По сравнению с этой желтоглазой громадиной даже Свейнки Романс был симпатичным.

А в доме двое его сорокалетних племянников сидели вместе с остальными членами семьи за шумным обедом, в белых рубашках с засученными рукавами, с сильными загорелыми руками. Они управляли здесь хозяйством и гоняли моего отца туда-сюда, будто благодарного пса, а меня с первого дня стали звать Эвитой и измеряли вдоль и поперек голодными взглядами. Про Исландию они прежде не слыхали и никак не могли запомнить ее названия. Мы с папой называли их «Беннами». У них были жены – мощные кухонные комбайны, широкие, малорослые, с торчащими во все стороны сосками. Дом буквально кишел детьми всех возрастов: от ползунков-ящерок до шестнадцатилетних барышень, которые ходили по стеночке и белизной почти не отличались от этих самых стен; они становились заметны лишь, когда краснели. Еще в этом доме хромоножилась некая кислая физиономия-черносливка желто-коричневого цвета – это была мамаша Беннов. Она ни о чем никогда не отзывалась хорошо, разве что о черном псе, который всегда после еды умывал ее и вылизывал ей руки.

За всем этим хозяйством зорко следил с высокой кухонной стены предок Густаво: носатый человек на черно-белой фотокарточке, «ретушированной», как было заведено в довоенные годы, с бешеным взглядом, непрерывно кричащим: «El días pasa! el días pasa! (День проходит! День проходит!)»

Его вдова Долмита еще прозябала на свете: изящная женщина румынских кровей, родившаяся в середине девятнадцатого века у альпийского озера и видевшая Вагнера верхом на лошади. Она ковыляла по дому (а руки у нее дрожали, словно трепещущие крылья птицы) – тощий, обтянутый кожей череп, говорящий по-испански с непонятным акцентом. Но ее нос все еще сохранял свое европейское достоинство и напоминал о дворянском роде, который в щепки разбился о риф под названием Густаво, ведь в ее потомках, наводнявших здесь двор и патио, не наблюдалось ни малейших признаков культурности. Здесь жили одни неграмотные мясогрызы. Старуха была как гость на собственном пиру.

У старых супругов было трое сыновей. Старший рано убежал из дому с отцовской любовницей. (Услышав эту историю, я стала воспринимать фотографию на кухонной стене по-новому: теперь мне казалось, что эти глаза кричат: «Le siguen! le siguen! (Взять его! Взять его!)» Согласно новейшим сведениям, сейчас первенец жил с десятью индианками-лилипутками в Андах. Второй сын погиб при аварии на молотилке, это был отец Беннов, а третий – это тот самый глухонемой в сарае.

Я быстро просекла, что в этой семье терпеть не могут Крокодила. Даже его матушка, с ее орлиным носом, не желала с ним связываться и убедила меня, что он ничего не слышит, ничего не видит, не знает и не соображает, и вообще он – сущая земная мука, dolor de la tierra. Но в сердце его отца, очевидно, шевельнулась какая-то любовь, коль скоро он отписал ему половину земель. Бенны строго-настрого запретили мне носить Крокодилу что-либо вкусное. «Он может целый день жрать, у него не пасть, а прорва, Bostezo Vacío!»

На завтрак, обед и ужин Эль Коко получал только тщательно отмеренные порции овсянки, поэтому его вес также оставался для меня загадкой.

«Очевидно, какая-то болезнь», – сказал папа.

Но им приходилось поддерживать в нем жизнь: дело в том, что в юности он прижил сына с парагвайской шлюхой. Этот сын, называвший себя Биг Бен, в урочный час объявился, эдакий громила, и стал вымогать у отца деньги и притеснять всех домашних. У него был шикарный вид и гнилая душонка, он умудрился расстроить отношения всех супругов в усадьбе, а под конец удрал со всеми сбережениями семьи. По слухам, этот Биг Бен прославился, как мастер боя на ножах в барах Боки – самого сомнительного квартала в Буйноветровске.

Так что семейство, собравшееся в кухне, владело лишь половиной земель, а другой половиной владел Крокодил. Если бы он сейчас приказал долго жить – эта половина отошла бы его сыну, бандиту. А этого нельзя было допустить. Так что я выполняла на этой ферме очень важную работу. Мне было отведено поддерживать в Эль Коко жизнь до тех пор, пока его сына не убьют ножом в драке, как предсказала деревенская гадалка. Если верить ей, это должно было произойти, когда этому сыну будет тридцать три года. А сейчас ему только исполнилось тридцать два.

По вечерам Бенны в амбаре упражнялись в метании ножей.

135

Эль Коко

1949

Что это за житье? Ничего не слышать, ничего не видеть, ничего не мочь сказать о себе? Может, его правильно прозвали Крокодил, и он больше похож на зверя, чем на человека? Он всегда сидел на одном месте: у высокого комода, на котором стояли громко тикающие часы, за симпатичным, но колченогим ломберным столиком. На зеленом бархате лежала изящная головоломка. Пока руки работали, ящеричьи глаза были устремлены на маленькое, выходящее на юг окошко возле двери, которая всегда скрипела, когда я входила. Тогда мне представлялась роскошная картина моей будущей гаражной жизни, а сама я исполняла роль Ловы, давала ему знать о своем приходе, прикасаясь к его правому плечу. Он приветствовал меня звуком, который исходил из глубин глотки и, казалось, был исполнен длительного страдания, как стон неизвестного зверя, заключенного в такой глубокий каземат, что на этой глубине его совсем не было видно. Со временем я научилась слышать в этом гортанном звуке радость, видеть в нем улыбку.

Он всегда был одет в рубашку телесного цвета и коричневые брюки, подпоясанные ремнем высоко на животе. Мне сказали, что он одевается сам и сам оправляет естественные потребности, ведь, хотя он и сидит в инвалидном кресле, ноги у него вполне крепкие. Протертый линолеум на полу показывал все передвижения этого грузного человека с кровати в уборную, а оттуда к головоломке: участок площадью в четыре метра был светлее, чем остальной линолеум, царство тьмы и молчания.

Он никогда не выходил на улицу.

Инвалидное кресло для него смастерил его отец; редко когда мне доводилось видеть вещь, сделанную с такой любовью; даже спицы в колесах у него были деревянные. Деревенская гадалка предсказала, что вдобавок ко всему глухонемого на тридцать третьем году жизни разобьет паралич. По этой причине его отец и изготовил этот предмет, которому сейчас было уже много лет.

Постепенно я выяснила, что Эль Коко не одевался, а просто спал не раздеваясь на простынях, которые не стирали с довоенной поры. Я незамедлительно постирала его вещи украдкой, проявляя немалую смекалку, чтоб никто не увидел, как я сушу Крокодилово белье. Потом у меня ушла целая неделя на то, чтобы переодеть его, а у него ровно столько же – чтобы поблагодарить меня за это. Хотя его ноздри заросли волосами, он улавливал аромат свежего белья всякий раз, когда я пробиралась мимо него с вещами, и поводил носом, уродливо улыбаясь. Постепенно я разрешила ему прикладывать руку к моей щеке в знак благодарности. Его ладонь и кончики пальцев были удивительно мягкими – настолько же мягкими, насколько шершавой на вид была тыльная сторона ладоней. Я прежде и не замечала, какой красивой была белизна его рук, ведь с внешней стороны они были сплошь покрыты желтыми и бурыми пятнами, а ногти у него были выпуклые и длинные, точно когти. Но в его пальцах крылось неожиданное изящество. Он ласково гладил меня и улыбался. Я взглянула на него по-новому. И надела на него солнечные очки, которые отец купил в Байресе. Человек-гора радостно выдохнул, и больше его ящеричьи глаза не пугали меня.