На чужом пиру, с непреоборимой свободой - Вячеслав Рыбаков

Он искренне оскорбился.

— Мы тренируем защитников свободы!

— Мы угрожаем вашей свободе?

Он помедлил секунду.

— У вас, Антон Антонович, есть хорошая поговорка…

— Я смотрю, вы их собираете.

— Да, люблю. Вековая мудрость народа… Не полезная мудрость вымирающего народа, отдадим себе в этом отчет. Нам следует её сберечь. Поговорка в этот раз пришла в мой ум такая: на молоке обжегшись, на вымя дуют.

Хорошая шутка, оценил я. И очень образная. Молодец шпион. То ли он решил продемонстрировать на сей раз недостаточное знание русской идиоматики, то ли, напротив, столь хорошее её знание, что, дескать, может даже осмысленно шутить на этом поле. И тут я понял. Конечно, оговорка была намеренной. Потому что вода, на которую дуют в подлиннике, была сейчас ни при чем. Пратт в очередной раз давал мне понять, что социализм ли у нас, капитализм ли, холодная ли война или стратегическое пресловутое это партнерство — все сие не более чем молоко; а вот Россия — и есть вымя, истекающее тем ли, иным ли, но вечно и навечно нежелательным для них млеком.

— А ещё у нас говорят: не дуй в колодец, пригодится молока напиться, — ответил я.

И он понял, что я понял.

— Ну, разумеется! — улыбнулся он. — Бриллиантовая поговорка! Мы это помним и понимаем. Этот колодец мы будем беречь. Мы прекрасно отдаем себе отчет, насколько он нам нужен и полезен. Мы его постепенно вычистим и отремонтируем, я обещаю вам. Но взамен мы наполним его той ВОДОЙ, которую предпочитаем пить мы.

И улыбнулся опять. Чи-из!!

— А тот, кто нам поможет в этом, проявит сильный ум, широту взглядов и умение перспективно мыслить, — добавил он. — Естественно, и большое личное мужество. А все эти качества нами уважаемы и заслуживают материального и морального награждения. Так что, может быть, закончим с теорией и перейдем к разговору?

— Методики разработаны мной и известны только мне, — решительно сказал я.

— Мы согласны их купить и оставить вас на покое в вашем колодце. Хотя нас, безусловно, волнует не только вопрос обладания ими, но и вопрос, чтобы никто ими не обладал, кроме нас. Однако такая покупка, возможно, была бы наилучшим выходом для вас. Возмущение общественности так скомпрометирует вас, что вы никому здесь уже не сможете предложить свои услуги. Но останетесь на Родине, если уж это для вас…

— Не продается, — быстро сказал я. Надо было кончать этот треп. И мне срочно нужен был Бероев — а не при этом же хмыре ему названивать!

Пратт кивнул. Ему показалось, что он успешно провел прелиминарии и теперь разговор вошел в конструктивное, как обтекаемо выражаются дипломаты, русло. То есть превратился в торг.

— Может быть, все зависит от суммы?

— Исключено. Нет на планете таких денег, извините меня.

— О! — на сей раз он не просто улыбнулся, а засмеялся даже, поражаясь моей наивности. — Вы просто не представляете, сколько на планете денег!

Тут уж и я засмеялся. Его самоуверенность, его наивная наглость просто поражали. И возникла обычная в разговорах с американцами коллизия, я не раз в неё уже попадал и всегда умилялся — каждый из собеседников считал другого великовозрастным ребенком. Остановившимся в развитии недорослем. И симпатичный, и глупый, и пороть вроде нельзя — а надо бы ума вогнать, потому что элементарных же вещей человек не понимает, но свою голову не приставишь…

Наверное, потому так получается, что взрослый — это человек, адаптированный к своему миру, уже всей плотью влитый в него. И каждый из нас был вполне адаптирован к СВОЕМУ миру. Но ИНОГО, привычного для собеседника мира напрочь не представлял — а потому видел своего визави просто-напросто ещё не вполне адаптированным, ещё не совсем влитым в единственно возможный мир; то есть растущим, как говорится, организмом, подлежащим воспитанию.

Ужас. А ещё гуманоидов ждем. Радиосигналы посылаем к иным звездам, доисторическими культурами занимаемся. Дебилятник полный.

Он расценил мой смех как признак близкой капитуляции. Счастливый смех человека, впервые узнавшего, что денег на планете — много. Ну, дескать, если уж их действительно так много, тогда и вправду есть о чем говорить!

— Разумеется, однако, — развернул он ещё более заманчивую перспективу, — мы предпочли бы, чтобы не только сами методики оказались у нас, но и их уникально одаренный разработчик выбрал бы свободу.

— Что такое свобода? — спросил я.

— Антон Антонович! Понтий Пилат тоже интересовался, что есть истина — и чем кончил?

Я уже просто расхохотался. Ну как такого уроешь? Нанашки ему, максимум. Он ещё будет меня Новому Завету учить! Это я, значит, Пилат, а он — Христос!

Как говаривал один мой друг, большой эрудит: ну что англосаксы могут понимать в христианстве, если даже Иоанн Креститель по-ихнему будет всего лишь Джон Баптист!

Надо закругляться.

— Газета вышла только сегодня, — как бы мысля вслух, сказал я. — О моих подпольных плясках вы узнали лишь вместе вот с этими беднягами, — я мотнул головой в сторону кучки работающих из последних сил, совсем уже продрогших, но, видимо, совсем уже изнищавших трудящихся, осененных последним лозунгом, на котором я с такого расстояния, да в темноте, да на ветру, мог разобрать лишь начальное «Не позволим…». — Так что, сколько я понимаю, серьезных полномочий у вас нет.

— Ах, вот что вас беспокоит, — буквально обрадовался он. Как же ему не радоваться, болезному: базар пошел, базар! Настоящая жизнь! — Но я успел установить связь со своим непосредственным начальством…

— Ваше непосредственное начальство, мистер Пратт…

— Можете звать меня Ланслэт. Нам еще, как я понимаю, встречаться много раз.

— Очень приятно, Ланслэт. Тогда уж и вы меня — Антон.

— С удовольствием, Антон.

— Так вот ваше непосредственное начальство, Ланслэт, мало того, что звучит это расплывчато донельзя — оно для меня не авторитет.

— Я понимаю. Но поймите и меня вы. Чтобы выходить в более высокие инстанции, мне нужны минимальные гарантии. Вы пока ничего конкретного мне не сказали. Вообще ничего.

— А каких конкретных слов вы ждете? Конкретной суммы? Конкретного места, где я хотел бы жить? Калифорния, Луизиана, Мэн… Конкретной должности в конкретном университете?

— Это разговор, — серьезно подтвердил он.

Я помолчал. Потом сказал со старательной угрюмостью, на всякий случай играя в человека, припертого к стенке:

— Похоже, надо подумать.

— Это часто необходимо, — согласился он. — Хоть не всегда приятно.

— Я люблю думать. В том числе и о собственном будущем.

— Это очень полезное качество, Антон. Очень полезное. Итак, конец, как у вас говорят — делу венец. Мне известны ваш адрес и телефон, я вас побеспокою снова в несколько дней. Если вы придете к какому-то решению быстрее, тогда вот вам моя визитка.