Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Вздыхает дед. Прошло. Минуло. Ивушка тридцатилетняя шумит над Дуняшкиной могилкой. Была семья, рассыпалась. Была сила, растратилась — и диво ли! — девяносто лет на свете. Поймает кого из ребятишек, копошащихся вокруг, вопросы начнет задавать: чей, как зовут? Поймал вот так раз одного. «Как звать?» — говорит. «Антошка!» Удивился дед. Мял, тискал вырывавшегося мальчонку, — запомнил. Как увидит теперь, разглядывает, раздумывает. Один Антоша сработался — другой растет, лобастенький, в плечиках широконький — силенка будет, рыбак будет.

Теплели дедовы глаза при виде рыжеватой нечесаной головенки будущего рыбака Антошки. Антошке — лет девять, в школу одну зиму уже отходил, рыбачить начал. Дружбой с дедом он не гнушался. Дед о рыбьих повадках ему рассказывал, удочки вместе ладили, поплавки из тростника. Рыбак рос — это правильно размыслил дед, но в одном была ошибка: вряд ли маленький Антошка пойдет в озеро на карбасе, вряд ли мережи будет ставить на дедовских заколах. Корабли большие на уме у паренька, траулеры высокобортные, узкие, серые, что миноносцы. А он сам — капитан, как дядя Леша, в кителе, с ясными пуговицами, фуражка с капустой…

В воскресенье сидели они, дед да мальчонка, на лавочке в огороде. Рассуждали о сомах: может ли сом человека проглотить? И вдруг сам дядя Леша предстал перед ними во всем своем праздничном великолепии. Дед даже ладонью прикрылся — ослепил его белый, в лебединое крыло, китель с пуговицами, что золотые десятирублевики. Антошка маленький и вовсе замер, забыл и о сомах, и о переметах, и о подводных камнях-лудах, на которых поздней осенью, под ледостав, дорогая рыба-сиг икру мечет.

А дядя Леша только приложил руку к козырьку.

— Здравия желаю, товарищ адмирал! — крикнул он деду громко, хотя тот на ухо и не жаловался. — Батя дома?

Алексей единственный среди Ворониных мужского пола ушел из отцовского гнезда, жил на усадьбе моторно-рыболовецкой станции, в желтом с зеленой крышей домике из двух комнат с кухонькой. Переселилась туда и незамужняя его сестра Катя, учительница. Тише там, к урокам удобней готовиться. Да и Пудовна ее тайно уговаривала: «За Лелькой приглянешь, дом без женского глаза — сирота. Поживи, пока не женится». Отца маленько обижало, что сын в отдел пошел, но старик смирялся: как иначе — капитан! Дела всякие, сурьезные…

Сын навещал отцовский дом часто, и хотя был он капитаном, «Алексеем Кузьмичом», а встречали его по-прежнему, как Лельку: младший.

По знакомой крутой лестнице, ступени которой не раз были пересчитаны в детстве его костистыми боками, Алексей поднялся на второй этаж. В чистой, оклеенной обоями, залитой солнцем кухне, в которой обыкновенно и обедали за большим крепконогим столом, покрытым цветной клеенкой, над черным чугуном колдовал Кузьма Ипатьич. «К ухе подоспел», — догадался Алексей.

Варку ухи старик Пудовне не доверял, считал, что рыбу женщины только портят: ни изжарить, ни сварить ее как положено не умеют. Сам он варил уху хитро. Сначала приготовит навар из ершей; ершей выбросит, в густую и прозрачную, как чистое подсолнечное масло, жидкость опустит отборных окуней. Бросит туда же ему лишь известные коренья, привезенные с ладожских островков. Стережет время, чтобы рыба не распарилась, не разварилась — вкуса бы не потеряла. Крышку с чугуна снимать не велит — дух чтобы не пропадал.

Когда Алексей вошел, Кузьма Ипатьич бросил в чугун какую-то тонкую духовитую травину и подал команду Пудовне:

— Крой, бабка, на стол!

Из озорства звал он свою хозяйку бабкой с двадцати лет, с той поры, как привел ее молодухой в дом. Злилась на это Пудовна, даже и в самом деле став бабкой. Но протестовала кротко — добра была нравом, ласкова. Сейчас она и вовсе внимания не обратила на «бабку», увидела любимца, обняла:

— Лелечка пришел!

Батя встретил сдержанно:

— Не забывает Сазан Карпыч мелкую плотвушку. Честь ей оказывает.

За стол уселись большой артелью, человек в двадцать. Были тут и дед Антоша, и Марина, и старший брат Алексея басистый бородач Василий, как и отец — звеньевой, и жена Василия — Настя, и Петр — брат Кузьмы Ипатьича, на МРС тралмейстером работал, тоже с женой, и ребятишки — не сразу поймешь, которые чьи. Из всех, как сказочная царевна, выделялась Катюша, учительница. Беленькая, с синими глазами, золотая коса вокруг головы короной. Сколько бы ни глядела на нее Пудовна, наглядеться не могла, себя как в зеркале молодую узнавала, звала Катюшу белянкой-ладожанкой — так ее самоё кликал когда-то молодой рыбак, красавец Кузьма, вот этот самый лохмач, что топырит сейчас на всех седые бровищи.

Разговор, понятно, пошел о том, куда подевалась рыба. Кузьма Ипатьич, как и многие набатовские старики, хотя и не очень в это верил, не прочь был свалить вину на МРС, на траулеры: керосин-де отпугивает озерную живность. Алексей спорил, говорил словами Ивана Саввича о морских промыслах, где тоже тралят, а рыбы только прибавляется от года к году. Чепуха, мол, все эти стариковские рассуждения о керосине.

Кузьма Ипатьич сердился:

— Тебе чепуха! Ты каждомесячно тыщи гребешь, что щука из края в край по озеру гоняешься. Увидел — цап тралом, и твое! А наше дело иное. Глянь вот! — Он поднял руку ладонью вверх. — Привычная пятерня, а сбил до болячек. Тридцать верст на веслах. Наше дело на убыль идет от вашей механизации.

— Не пойму тебя, батя, — возражал сын. — А МРС-то кого обслуживает? «Ерш» за кем — за колхозом, за нашим Набатовом закреплен. В общий колхозный котел, что вытралим, записывается. Чем ты недоволен? А что тысяч касается — на весенней путине, на корюшке, твое звено, как известно…

— Негоже, сынок, в отцовском комоде рыться, — утишив голос, перебил Кузьма Ипатьич.

— Не роюсь. Зачем прибедняться, говорю. Первое место весной звено заняло, план в два раза перевыполнило, каждый по пять тысяч…

— Хватит! — Кузьма Ипатьич заерзал на скамье, расталкивая по обе руки рассевшуюся ребятню. Упоминание о весенних успехах звена его злило. Были успехи, а летом — куда и подевались? Не звено стало — позорище всему колхозу. И нечего тут Алешке в чужих делах копаться. — Молод указывать, — продолжал он хмуро. — Бороденку отпустил — со стариками, мыслишь, сравнялся? Кишка тонка, сынок!

Алексей пожал плечами: сумасбродствует-де батя; взглянул искоса на Марину. Сидела, опустив глаза в тарелку с ухой, краской заливалась. Алела и белянка Катюшка, сердито узила синие глаза на отца.

Пудовна суетилась меж столом и печью, подливала в тарелки, добавляла куски рыбы, в разговор не ввязывалась — пошумят, отойдут. Не враги, чай, — свои родные.

— А и неправильно ж ты, Кузьма, судишь, — вдруг сказал дед Антоша. — Керосин! Перед войной с японцем никакого керосина в озере не видали. Не то что моторов, пароходов-то раз-два и обчелся ходило, а куда, скажи ты на милость, рыба подевалась той порой? Года три, поди, четыре пустыми карбасами воду утюжили. Рыба, она, Кузьма, что хлеб — то уродится, то нет. Только мужик, который хлеб сеет, менее нас вслепую ходит. Он знает, как и что: когда назёмцу, к примеру, подбавить в землю, когда глубже вспахать. Но и то: град там, засуха, мокрядь… А наш брат рыбак и вовсе… Сиди вот, гадай — где рыба? Ан пройдет время — навалился ее…

— И рад не будешь — так, что ли? — Алексей усмехнулся.

— Это у вас только на МРС рыбе не радуются. «Со льдом-де заело, соли не подвезли, тары нет, транспорту не дают, склады не рассчитаны!» — передразнил кого-то Кузьма Ипатьич. — Настоящий рыбак рыбе всегда рад. Настоящий рыбак и солить начнет, и сушить, и вялить, и коптить — не даст добру пропасть. Понятно?

— Да понятно, батя, не ершись! — отшутился Алексей. — Настоящий рыбак возьмет, рыбку да и выбросит в озеро, если она ему не очень приглянется.

— Что-о? — Кузьма Ипатьич окончательно потемнел. — Ты… мне… Такие слова!..

— Перестань, отец. — У Алексея, тоже в глазах темное накапливалось. — Грудью на меня прешь. Зря, к ссоре не расположен.

— «Не расположен»! — Ложка в руках Кузьмы Ипатьича раскололась надвое от удара об стол. — А вот не погляжу на регалии, расположу на лавке, порты долой… Забылся — кто я, кто ты!..

Не глядя ни на кого, Алексей поднялся с лавки и вышел в сени. Загремела лестница.

— Никак, опять сорвался? — прислушалась Пудовна. — И все ты, так и лезешь в драку, так и лезешь! — погрозила она Кузьме Ипатьичу половником. — Медведище неуклюжий!

— Помалкивай, бабка! Яйца курицу не учат.

Пудовна всплеснула руками, хлопнула ладонями по сухоньким своим бедрам:

— Ахти, боженьки! Курчонка какого изобидели!..

Глянули за столом на старика — Кузьма Ипатьич, крепкий, широкий, плотный, сидел среди мелкоты, как серый валун-камень на быстрине, — и все, кроме Марины с Катей, рассмеялись словам Пудовны.