Отчий край - Константин Седых

И сразу поднялся невообразимый шум. Все закричали, загорланили. Одни соглашались с Прокопом, другие были против. Семен слышал только отдельные выкрики:

– Правильно! – дружно ревели богатые верховские казаки.

– Этак вся трава богатым достанется! К черту с такой дележкой! – надсажались бедняки, размахивая кулаками.

Прокопа окружили со всех сторон низовские партизаны и гневно орали:

– Вон как ты заговорил! Перекрасился!..

– Если по-твоему сделать, мы травы и в глаза не увидим! Справные будут косить, а мы кулаки сосать!..

– Не за это мы воевали! А тебе морду набить следует! Подпеваешь бывшим семеновцам!..

Семену с трудом удалось восстановить тишину. Стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнула стоявшая перед Ганькой чернильница, он грозно рявкнул:

– Вы люди или бараны? Мы сошлись решить серьезный вопрос, а не горланить попусту. Всех, кто еще будет перебивать других, я удалю за ворота. Вон видите дневальных, – показал он на стоявших у веранды двух здоровенных парней с винтовками и при шашках, дневаливших при ревкоме, – всем крикунам и горлодерам они живо укорот сделают – выставят с позором с собрания.

После такого предупреждения все затихли. Семен предоставил слово Симону.

– Ну, граждане! – спокойно начал Симон. – Наорались мы вволю. Некоторым даже бока намяли, пуговицы от рубах поотрывали. Давайте теперь за ум возьмемся и будем всерьез разговаривать. Справным крепко понравилась речь Прокопа. А речь эта шибко плохая. Думает Прокоп только о своей родне, у которой и дома и хозяйства в полной сохранности. Мы ведь не жгли тех, кто Семенову служил и воевал с нами. У нас скота во дворах кот наплакал. Таких здесь большинство, и мы ни за что не согласимся делить траву по скоту. Чтобы нас не обидеть, предлагаю раздел по едокам. И по едокам-то с разбором поделить следует. Больным да престарелым надо покосы там отвести, где и трава хорошая и от дому рукой подать. Это раз. А второе – это как нам быть с семьями тех, кто за границу удрал? Неужели мы им обязаны наравне со всеми покос давать? Думаю, что нет. Траву мы им, конечно, дадим да только на самых дальних покосах. Пускай они попробуют в той шкуре побыть, в которой прежде беднота горе мыкала.

– Верно говоришь!.. Нечего с ними миловаться!.. – раздались многочисленные голоса. Зажиточные и родственники беженцев, видя такую накаленную обстановку, возражать побоялись. Они сидели мрачные, злые и украдкой перешептывались между собой.

Прежде чем поставить на голосование все предложения, с короткой речью выступил Семен. Он сказал, что считает наиболее справедливым раздел по числу имеющихся в поселке на сегодняшний день жителей.

– Тут и вопрос о беженцах сам собой решается, – закончил он. – Раз ты удрал, сукин сын, на ту сторону, значит, и травы тебе нет. Семьи же этих людей не будем обижать.

Это вызвало одобрительные возгласы большинства присутствующих, и обстановка несколько разрядилась. Родственники беженцев повеселели. Семен оказался в их глазах не таким жестоким и непримиримым, как Лукашка и Симон, которых многие потрухивали, боясь встречаться с ними, когда те подгуляют.

Когда стали голосовать, произошло совершенно неожиданное. За предложение Прокопа никто из зажиточных голосовать не стал. Воздержался и он сам, чувствуя, что и так сильно навредил себе в глазах остальных партизан.

– Что же ты. Прокоп, на попятную пошел? – спросил его, усмехаясь, Семен.

– А я передумал. Вижу, что через край хватил.

За то, чтобы раздел произвести по-старому – на души, подняли руки больше ста человек. За это же голосовали и зажиточные и бедняки, все, у кого были небольшие семьи. Остальные и в том числе все женщины дружно проголосовали за раздел по едокам. Они победили большинством в сто шестьдесят голосов.

После этого собрания произошла в поселке неизбежная размежевка сил. Отношения между беднотой и зажиточными резко обострились. Середняки примкнули и к тем, и к другим, или все еще мучительно раздумывали, не зная, с кем им быть. Нашлись партизаны, которые оказались вместе с зажиточными, и такие вчерашние дружинники, безоговорочно ставшие на сторону бедноты, властно требовавшей забывать о старых порядках.

– Расшевелили народ! – радовался Семен в сельревкоме. – Еще два-три таких собрания – и будем наперечет знать, кто чем дышит. Наше дело теперь только огоньку поддавать, чтобы жизнь не шла, а бегом вперед бежала.

19

Стояла июньская лунная ночь, полная неизменно новой чарующей красоты. Кусты цветущей черемухи в садах и палисадниках, походили на серебряные облака. Мерцали, переливались всеми красками, земля и небо. Обращенные к луне скаты крыш казались крытыми зеленым стеклом, а противоположные были черны, как только что распаханные пашни. Словно снежные бабы, белели на них печные трубы.

Ганька вышел на улицу не в силах ни спать, ни сидеть без движения. У него было такое состояние, будто он что-то потерял и не может никак найти. Он томился и не знал, чего хотела его душа. От резкого запаха черемухи сладко кружилась голова, беспокойно стучало сердце.

Залитая лунным светом улица, казалось, тонула в голубом прозрачном дыму, который мерцал и струился. Ганька постоял у завалинки, вслушиваясь в таинственное безмолвие ночи. Затем медленно побрел в самый дальний конец пустынной улицы. На бугре за ключом маслянисто блестел новый бревенчатый сруб Степана Бочкарева, тускло золотились наваленные вокруг него груды щепы и стружек. От них пахнуло на Ганьку легким винным духом.

Дойдя до школы, услыхал он треньканье балалайки и приглушенный девичий смех. На завалинке одного из домов, в угольно-черной тени, сидели и полуночничали верховские парни и девушки. Он узнал среди них по голосу Веру Козулину. Он подошел и поздоровался, не узнавая собственного голоса.

– А, секретарь сельревкома! Сорок одно вам с кисточкой! – приветствовал его Зотька Даровский. Девки дружно захохотали, словно услыхали что-то необыкновенно смешное. Ганька хотел было подсесть к Зотьке, но, увидев с ним рядом Веру, отшатнулся, как от удара, и садиться не стал. Сразу ему расхотелось оставаться здесь.

– Ну как, дела идут, контора пишет? – спросил насмешливо Зотька.

– Пишет, пишет! – ответил, не растерявшись, Ганька. – Поедешь завтра в Завод на двух лошадях.

– Это зачем же?

– Повезешь какой-то военный груз. К нам его сегодня орловцы доставили, а дальше мы должны его везти.

– А я не повезу, у меня отец всего неделю назад начальника милиции на Уров возил. С одного быка семь шкур вам нечего драть.

– Это уж твое дело. Можешь хоть сейчас идти к председателю и отказаться.

– У него откажешься, как же! – вздохнул обреченно Зотька и поднялся на ноги. – Пойду отца обрадую. Мы ведь завтра овес сеять собирались. – Он взял стоявшую на завалинке гармошку, заиграл и рыдающим голоском подтянул:

Играй, играй, моя тальянка, Катись, катись, моя слеза…

Когда он ушел, Ганька подсел к Вере и спросил:

– Можно с вами посидеть?

– Сиди, мне-то что, – недовольно бросила девушка и отвернулась.

– Что ты, Верка, отвертываешься? – рассмеялся Костя Косых. – Вон как ловко Зотьку он выставил, чтобы рядом с тобой посидеть.

Парни и девки засмеялись. Смущенный Ганька стал оправдываться:

– Да ведь я Зотьке правду сказал. Назначил Семен Евдокимыч отца его в подводы. Я и шел к ним, чтобы сказать об этом.

– И говорил бы тогда отцу, а не Зотьке, – сердито оборвала его Вера и обратилась к подругам: – Ну, девоньки, пора и по домам!.. Хорошо рядышком с секретарем сидеть, да только завтра вставать чуть свет.

– Посидим еще. Куда ты торопишься? – попробовала уговорить ее Анька Носкова.

– Рада бы, да не могу. С утра капусту садить будем. – И, бросив на Ганьку колючий взгляд, она поправила на голове платок, притворно зевнула и ушла.

– Вот недотрога! – посочувствовал Ганьке Костя. – К ней, паря, подход нужен.

– Да что ты привязался с ней ко мне! Пусть проваливает, не больно я нуждаюсь в таких.

– Вот я скажу ей, что ты про нее говоришь! – пригрозила ему Анька. – Посмотрим, что тогда запоешь. – И тут же попросила: – Проводи меня за попутье.

– Хорошо попутье! – рассмеялся Костя. – Ему в один конец, а тебе в другой. Ты что, отбить его у Верки захотела? Смотри, она тебе глаза выцарапает.

Разъяренный Ганька подошел к Косте, схватил его за ворот рубахи:

– Заткни свою скворешницу, Котька. Я могу и по морде съездить.

– Вот тебе раз! И пошутить нельзя, – разобиделся Костя и, показав на уходящую Аньку, сказал: – Иди провожай, если-хочешь.

– Эх ты, друг! – хлопнул его по плечу Ганька. – Сам уж лучше иди, я тебе не помеха…

Назавтра Ганька с назначенными в комиссию по нарезке сенокосных пайков Симоном Колесниковым, Матвеем Мирсановым и Герасимом Косых поехали осматривать дальние покосы за Ильдиканским хребтом. Стояло яркое солнечное утро, когда они двинулись из поселка на север, где синели одна выше другой крутые сопки.