Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - Валентин Пикуль

После чего слуге Флегонту говорил князь Михайла:

– Ты смотри, Флегонт, как люди живут! Ни в чем один другого не зазирают, и ни от кого страху никто не терпит. Всяк делает по своей воле, и живут оттого в покое, без обид горьких. И тягостей податных не имеют, как в России у нас! Мнится мне: кабы церковь нашу варварскую сочетать с римскою – то и у нас на Руси таково же ласково бы стало…

На что отвечал ему Флегонт – сумрачно:

– Охти, барин! Хотя бы годок так пожить…

Последний визит перед отъездом на родину. Томазо Реди, секретарь Академии искусств изящных, встретил Голицына приветливо.

– Ах, Россия! – сказал он. – Зачем я устрашился тогда бурных морей и снегов русских? Ваш царь Петр не однажды звал меня, чтобы я кистью своей украсил Академию художеств на берегах Невы!

– Такой Академии у нас нету, – отвечал Голицын.

– Разве? – удивился Реди. – Но я сам читал проект этой Академии, сочиненный русским ученым Авраамовым… Навестите, князь, – трогательно попросил старый художник, – учеников моих в Москве: Ивана и Романа Никитиных-братьев! Я изнемог от жизни и плохо помню их юные лица… Увы, как мало мы наслышаны о России, и только беглецы с галер турецких иногда являются у нас – дики, торопливы, спешащи на родину, которой они не забыли, к веслам прикованны…

В локанде, куда вернулся Голицын, его ждал ужин на столе, уже простывший. Две тонкие свечи оплывали воском – на серебро посуды, на лист бумаги, исписанный коряво («Добросердечный господине!» – так начиналось это письмо).

– Флегонт, – позвал Михайла Алексеевич. – Где ты?

Никто не отозвался, и Голицын прочитал письмо:

«Добросердечный господине, изведал я от вас грамоты понимание и деликатность души вашей. За то остаюсь, раб ваш нижайший Флегонт, что урожден был родителями в селе Сыромятни провинции Суздальской. А ныне, как вы на Москву отбыть изволите, то капросы и картуши разные уложил я в порядке. Прошу сердца не иметь на меня, что оставляю вас навеки. Аминь! И господине вы добрый, а город здесь свободный, и мастерство какое получу, и девку флоренскую для брачного согласия уже на дворе амбасадора высмотрел. И тако, господине мой, простите раба Флегонта, а родителев моих престарелых, что на вашем дворе московском живут, прошу не обижать за мое оставление вашей высокородной особы».

Не верилось – и Голицын снова воззвал во тьму локанды:

– Флегонт! Чудило гороховое, да явись же ты…

Но вместо раба, бежавшего лукаво, явились на пороге комнат, словно духи, две тени в черном. Голицын поднял свечу, вглядываясь в потемки, и талый воск струился по руке, капал на черные кружева его камзола.

– Кто вы… сударыни? – спросил Голицын.

Перед ним – две женщины: старуха гречанка, и еще одна тень, тоненькая, вся до бровей закутанная. Не угадать – какова, лишь дыхание колыхало над губами тонкую косынку. Старуха вдруг выступила вперед из мрака – с улыбкой жуткой.

– Русский форестир знатен и богат… О нет, – сказала она, – к чему спорить? Все русские щедры и не знают счет золоту… Я привела вам для радости девственницу, какой цены нет. Всего за десять цехинов…

– Нет! – отказался Голицын. – Я дважды вдов, у меня на Москве внуки, и то недостойно мне тайным блудом грешить. И цехинов лишних у меня не имеется!

Старуха оглядела стол и серебро на нем:

– Пусть красавица украсит ваш ужин…

И вдруг – из-под косынки – голос, слабый:

– Оставьте меня, сударь, у себя. Иначе я проведу ночь в казармах, где грубые супрокомито с галер Венеции… Сжальтесь!

Голицын вдруг подумал о Флегонте: «Куда бежал? Республика – то верно, но рабство и здесь ужасно… О боже, боже!»

– Возьми, – сказал старухе, раскрывая кошелек.

Дуэнья удалилась, и тогда из-под косынки снова вздохнула чья-то затравленная душа:

– Меня вы можете звать Бьянкой. Я так вам благодарна, добрый форестир… Спасибо, что избавили от грубости людской!

Михаил Алексеевич стал хмур. Пересчитал деньги – мало (едва до России доехать). И верный Флегонт бежал из рабства русского в рабство чужое. Его было жалко, а теперь вот… «Расход, – подумал князь, – нечаянный мне выпал… Да и на што мне это?»

Он отцепил кружева от камзола, чтобы не запачкать их. Раскинув локти по столу, Голицын наклонил кувшин, вино разливая:

– Ночи холодные, а здесь не Россия – печей топить не принято. Вот вам вино, согрейтесь… И вот – рыба! Я не богат, как решила обо мне ваша дуэнья, и ужин мой скромен…

Бьянка упала перед ним на колени, прорвалось первое рыдание:

– Возьмите меня с собой, форестир! Я одинока здесь. Не сегодня, так завтра меня продадут в Алжир пиратский… Я изнемогла от грехов людских, а мне всего шестнадцать лет… О нет, – пылко убеждала она, – не думайте обо мне дурно. Я не хочу быть русской княгиней. Я согласна быть вашей рабыней…

– Да русский раб – не флорентийский раб! – сказал Михайла Алексеевич и отвел от лица ее косынку: плакали глаза синие-синие, а волосы до того были рыжи, что казались красными при отблеске свечей; и мелкие веснушки на носу точеном… Стало жаль такой красоты! – Встаньте же, сударыня, – сказал Голицын, – не могу я губить души вашей. И нам, князьям, тяжко на Руси, каково же вам станется?

– Согласна я, – отвечала Бьянка. – На все согласна: стирать белье и мыть посуду. Но только увезите меня отсюда…

Князь Голицын был силен (смолоду матрос да в кузницах немало поработал); нагнулся он и, подняв Бьянку, посадил ее рядом:

– Дитя мое… спасибо вам! За то, что поверили мне.

– Вы не обидите меня… я знаю.

– Конечно нет. Грешно обижать сирых и слабых. Но как же я возьму вас с собою? Россия – веры греческой, вы – веры католической. Как совместить сие – не ведаю. И оттого смущаюсь…

Бьянка подняла бокал с вином. Пила с закрытыми глазами, а из-под ресниц ее срывались слезы: одна… другая… третья…

– Вы попросили меня выпить, и вот бокал пуст! Князь Микаэль, я уже начала служение вам… Преданно и верно!

Михайла Алексеевич спустился во двор локанды. У сонной прислуги разменял цехины на мелкие павлы, чтобы удобнее было в дороге, велел зажечь факелы и донести багаж до пристани… Рассвет открыл долину Арно; мутная и коричневая, река текла средь виноградников и древних башен. Доплыли до Пизы, откуда каналами прибыли в Ливорно. Италия скоро выпустила за свои рубежи двух странных людей – русского князя, целовавшего туфлю папы, и его слугу… Арсения Квартано!

В Женеве Голицын и Квартано уже спали на одной постели. Слуга и господин. Валялось на полу разбросанное белье, но женских юбок не было. Бьянка ехала в Россию под видом мужчины. Со шпагой на боку, как «свободный гражданин Флорентийской республики».

Так вернулся Голицын в Россию, где его ждал «Ледяной дом», а в этом доме – свадьба с грязной калмычкой Бужениновой.

Аббат Жюббе-Лакур нюхал воздух московский…

Дурно пахло! Тревогой. Сыском. Разоблачением.

Герцог де Лириа покинул Россию, и теперь дипломатический пас аббату никто не подписывал. Кто же теперь аббат Жюббе? Лишь воспитатель детей прекрасной Ирины Долгорукой, на род которых выпали гонения великие. Жюббе чувствовал себя на Москве, как голый человек среди людей одетых. И укрыться нечем! Защитников не стало: князь Василий Лукич – на Соловках, а Кантемир – в Лондоне… «Итак, все кончено. Но, проживи Петр Второй еще немного, и дети церкви восточной имели бы своим ключарем папу римского!»

Легкий шорох за спиной – Жюббе обернулся: перед ним стояла стройная княгиня Ирина, красавица уже в летах.

– Фратр, – прошептала она, – хотите вина?

Жюббе тронул женщину за локоть, привлек ее к себе. Упругая грудь выскочила из-под лифа, и княгиня прикрыла ее ладонью, блеснувшей перстнями. Узкими жадными глазами аббат смотрел, как женщина оправляет лиф платья…

– Рим, – произнес потом он тихо, – не оставит заблудших овец человеческого стада. Мы еще вернемся на Москву…

– Значит, – спросила княгиня Ирина, – вы уезжаете?

– Будем считать, что меня изгоняют.

– А я? Мужа моего сослали, – сказала женщина спокойно (без жалости к мужу). – Долгорукие страдают. Меня спасло, что я урождена княжной Голицыной. Но скоро примутся и за мою фамилию.

– В опасности вам следует отречься от веры истинной…

– Как? Мне, матери детей уже взрослых, раздеться в церкви при народе и снова лезть в купель? У меня язык не повернется, чтоб выговорить клятву отречения.

– Он повернется… по-латыни, – спокойно произнес Жюббе.

– Чтобы никто не понял?

– Да. А отреченье вы дадите не от веры католической, а лишь от веры… лютеранской. Римский папа будет помнить, что дочь его живет среди схизматов…

– Кто-то подъехал к дому нашему, – прислушалась Ирина.

– Меня здесь нет, – сказал Жюббе, вставая.

– Не уходите. На этот раз вам нечего бояться: это мой сородич – князь Микаэль Голицын…