Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
18.12.1941
Они не могли больше скрывать. Сегодня в своем сообщении немцы признались, что вынуждены отступить. С целью сокращения фронта, а также из-за зимы, которая вызывает необходимость перейти от наступательной войны к позиционной. Одним словом, как сказал «дядя» Галант, немцы идут вперед, а большевики за ними. В то же время японцы делают с англичанами и американцами все, что им заблагорассудится. Кроме того, ходят слухи, что немцы концентрируют большие силы около Бордо и вместе с Испанией собираются напасть на Гибралтар. А так праздничное настроение намного веселее и лучше, чем в прошлом году.
Я прочитал «Семью Поланецких»{46}. Не так уж и глупо. Целый ряд превосходных замечаний и наблюдений.
20.12.1941
Лёля пригласила нас сегодня в театр «Монпарнас» на «Мари Стюарт» одной доморощенной писательницы. Пьеса представляла собой серию живых картин на фоне черного занавеса — то окрошка, то картошка, то есть: то Лондон и что в нем говорят о Марии Стюарт; то Шотландия и что в ней вытворяет Мария Стюарт. Красивые наряды, хорошие световые эффекты, но ничего больше. Способ игры — французский, искусственный, с аффектом и пафосом. Невыносимое пропевание текста. У каждого слова в начале несколько букв, затем ноты, и все актеры, во главе с исполнителями главных ролей, токуют, как стая глухарей. Каждый поет свою роль для себя, то и дело обращаясь к аудитории. Дарнли корчится у закрытой двери спальни Марии и сокрушает ее кучей дышащих вожделением слов: «Мария, твое тело мне нужно для жизни, как хлеб, мясо, вино…» и целый ряд других продуктов на карточки. Опасный текст для сегодняшней аудитории: кто-то вполголоса заметил в зрительном зале, что он ничего не сказал о жирах. Прокатился тихий смех. Затем Дарнли обозвал Марию шлюхой, пропев «putain» во всех тональностях. Одним словом, злодеяние.
Праздники обещают быть замечательными. С 24 до 29 декабря и с 1 по 5 января наша контора в Шатийоне не работает с целью экономии электроэнергии и отопления. Нерабочие дни обещают оплатить.
21.12.1941
С серьезным лицом, желая посоветоваться, я говорю сегодня Басе: «Завтра заберу деньги у Грюна, надо подумать, куда их выгоднее вложить. Наверное, я куплю…»
— Марки и иены! — сухо и категорично заканчивает Бася.
Если бы холодную иронию и ненависть, с которой она говорила, можно было превратить в энергию, то ею можно было бы разбомбить и Германию, и Японию в течение пяти минут. Курс доллара повышается каждый день — он уже дошел до 525 франков. Три недели назад был 450. Золотой рубль тоже растет. Желая точнее узнать курсы валют, я пошел вчера к знакомому поляку-антиквару. У него собственный магазин или, вернее, уголок с паутиной на улице Фран-Буржуа, между музеем Карнавале и площадью Вогезов. Один из уголков Парижа, куда человек не входит, но погружается. Когда я попадаю в такие уголки, мне всегда кажется, что нужно наклониться, расставить локти и войти осторожно, как в заросли кустов. Парижские медвежьи углы. Пан Зыгмусь, антиквар, уже пожилой джентльмен. В принципе, он никогда не сидит в магазине и шатается по городу, всегда румяный и немного поддатый. Приезжаешь на Сен-Поль — пан Зыгмусь приветствует, немного шепелявя, широким старопольским «дзе-е-е-еньдо-о-о-обры». Идешь по Итальянскому бульвару, пан Зыгмусь прогуливается и изысканно приподнимает шляпу (локоть у груди), поигрывая тростью в лапке, обтянутой безупречно грязной, некогда белой нитяной перчаткой. Везде у него дела, в карманах образцы, мелочи: золотая цепочечка для карманных часов за 3000 франков, женские часы с бриллиантиками за 8000 франков (барахло, знаете ли, невыгодно), и вообще, «я ничего сейчас не продаю, знаете ли, невыгодно. Да… ну… если мне нужно пять, десять тысяч, кое-что могу загнать, но это невыгодно. Купить — просят дорого, продать — ничего не дают…». Он махнет тростью, приподнимет шляпу, снова махнет тростью, а через полчаса его можно встретить на Елисейских Полях.
В магазине сидит его «компаньонка», как он ее называет, старая француженка, и охраняет пауков и всю паутину. Пан Зыгмусь заглядывает сюда, они о чем-то немного поговорят, и снова его где-то носит, далеко-далеко. Когда я сегодня приехал в магазин, пана Зыгмуся не было. Мадам прервала штопку паутины, любезно приветствовала меня, выслушала и пыльным голосом, которым разговаривают все антиквары, объяснила мне: «Поезжайте направо, затем на первом перекрестке налево, минуете справа одно бистро, потом второе, за ним находится антикварный магазин рядом с магазином женских блузок. Как войдете туда, спросите месье Жозефа».
Я поблагодарил и так занырнул в эти улочки, что даже забулькало. Я нашел антикварный магазин и спросил месье Жозефа. Но месье Жозеф был рядом, в бистро. «Идите туда и спросите месье Жозефа». Бистро темное и таинственное. Я подмигнул хозяину, прошептал «месье Жозеф». Он указал мне на тайную дверцу в стене, открыл ее и рявкнул вглубь так, что на прилавке задребезжали стаканы: «Месье Жозеф!» В тот же миг выскочил Жозеф, как клоун на пружинке из коробки. Маленький черный еврейчик, грязноватый, но с намеком на элегантность. «Сколько стоят золотые рубли? Ровно половину золотого доллара. Вам продают? Почем? Дайте им за рубль 260–265 максимум». Он говорит по-французски с таким акцентом, что мне сразу вспомнился Лопек Круковский{47}. Я поблагодарил его, и он исчез. Я вынырнул на поверхность возле Бастилии, выплыл после скитаний в глубинах города. Там одна жизнь, здесь — другая. Там пан Зыгмусь, месье Жозеф и сотни других превращаются в глубоководных рыб, торгуют золотом, бриллиантами, всем. И всплывают время от времени, плещутся на поверхности. Улочки тихие, спрятанные, в них еще шумит Париж Бальзака вместе с разнообразием типов, дел, афер. Шум корзины, полной улиток. Нужно перечитать Бальзака.
22.12.1941
Так держать, все лучше и лучше. Гитлер провозгласил себя командующим вместо Браухича{48} и отправил того гулять. Официально говорится, что Браухич уже давно просил его освободить в связи с болезнью сердца, и фюрер наконец удовлетворил его просьбу. Как было на
