Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Климов пригласил меня на съемки в Царское Село[412], проходившие в Камероновой галерее; снимали аудиенцию председателя Государственной думы Михаила Родзянко у Николая II. В какой-то момент я невольно произнесла вслух, что мой дед знал Родзянко. Человек, стоявший рядом, удивленно посмотрел на меня и спросил, кем был мой дед, но я как-то сумела свои слова замять. (Мама, как старая эмигрантка, взяла с меня обещание, что я никому не скажу о своем родстве с Шульгиным!) Это был Алексей Габрилович, сын знаменитого сценариста Евгения Габриловича, которого Анатолий Ромашин, игравший Николая, попросил купить где-нибудь водки, чтобы согреться, и мы вместе отправились на поиски.

В тот вечер за ужином мы с Ромашиным спорили о последнем императоре[413]: Ромашин восхищался его культурностью и прочими достоинствами; Климов, Габрилович и Ежов заняли скорее нейтральную позицию, а я – критическую. Разумеется, все члены царской семьи получали хорошее образование, но моя простенькая мысль была в том, что само по себе это не гарантирует интеллектуальной изощренности, не говоря о способности править страной. Ромашин, как и впоследствии Кончаловский, отказывался это признавать. Их идеализацию Николая я истолковала как модную советскую ностальгию по благородным людям у власти. У Ромашина эта ностальгия смешным образом соседствовала с любовью к американским «шмоткам» – в автобусе после съемок он снял царское одеяние, чтобы похвастаться майкой с американским флагом и с гордостью сообщить, что купил он ее в Нью-Йорке. Впрочем, и то и другое вполне совмещалось в советском и постсоветском контекстах. В любом случае эти ленинградские знакомства были очередным большим везением.

Аксенов и другие шестидесятники, однако, не питали иллюзий ни в отношении Николая, ни в отношении монархии. В их среде не было на это моды: они хорошо сознавали ее несовместимость с западническими установками, которые у них тоже проявлялись в любви к фирменной американской одежде, в первую очередь – джинсам «Levi Strauss». В свой первый приезд Вася познакомился с моей подругой Джуди Карфиол (по-баварски «Karfiol» – цветная капуста), чей предок Ливай Страусс запатентовал так называемые «blue jeans», которые до сих пор производятся компанией, носящей его имя.[414]

В 1980 году Аксенов вел семинар по современной русской литературе в USC, в котором участвовали наша кафедра, а также профессора и аспиранты UCLA. Впрочем, Аксенов гордился не этим, а тем, что вел занятия (которых, правда, было всего два) у спортсменов: «К пальме приближался черный юнец семи футов ростом. Вслед за ним появились два белых богатыря, косая сажень в плечах, Мэтью и Натан. Вскоре вокруг пальмы набралось десятка два гигантов и богатырей – Тимоти, Натаниэль, Бенджамин, Джонатан, Абрахам и прочие, баскетболисты и футболисты спортклуба „Троянцы“»[415].

Историю со спортсменами следует пояснить. В конце 1970-х основной задачей нового заведующего нашей кафедрой стало увеличение количества изучающих русский. Университет славился спортивными достижениями; приближалась московская Олимпиада. В ее преддверии я предложила организовать спецкурс русского языка для спортсменов, убедив университетскую администрацию в том, что это даст нашим олимпийцам преимущество перед другими американскими атлетами: больше никто не сможет беседовать о спорте со своими русскими визави на их языке! (Спортсменам не особенно хотелось учить иностранный язык, но таково было требование для окончания университета.) Я, конечно, сознавала смешную сторону «проекта», но администрация, не желавшая, чтобы у университета была репутация заведения, в котором спортивным достижениям уделяется больше внимания, чем академическим, курс одобрила – и на него в первый же семестр записалось свыше пятидесяти спортсменов, среди которых были будущие знаменитые футболисты (речь об американском футболе) и баскетболисты. Не то чтобы они вдруг загорелись желанием учить именно русский: просто это был единственный языковой курс, ориентированный на спортивную тематику.

Главное – он спас нашу программу от сокращений преподавательского состава. Местные слависты надо мной подсмеивались: русский язык учило больше спортсменов, чем обычных студентов. В любом случае они помогли кафедре финансировать большее количество аспирантов, что привело к найму трех новых профессоров, включая Александра Жолковского, чему слависты на кафедре UCLA завидовали. В моей нестандартной предприимчивости проявилась готовность сойти с протоптанного пути в поисках новых дорожек и приключений. Как известно, из-за ввода советских войск в Афганистан Америка олимпиаду бойкотировала – но спецкурс просуществовал еще много лет!

Эти богатыри – и богатырши – регулярно заходили к нам на кафедру; один из них, очаровательный Ронни Лотт, стал главной звездой американского футбола в своем поколении. Он даже приходил на кафедральные лекции. Однажды, встретив меня в магазине, Лотт заговорил со мной по-русски, и мы несколько минут проговорили на этом чужом ему языке. Много лет спустя на каком-то приеме, уже в Беркли, я рассказала про Лотта историку Реджи Зельнику, который, разумеется, знал, кто это такой; Зельник тут же обернулся и сообщил своему старшему коллеге по Берклийскому университету Н. В. Рязановскому: «Ольга Матич знает Ронни Лота!» На Николая Валентиновича это произвело не менее сильное впечатление[416].

Аксенов и сам любил спорт, особенно баскетбол. Спортивная удаль была одним из непременных свойств его героя-супермена, поэтому встреча с «Троянцами» была для него не только «экзотикой», но имела и личный интерес:

Странно, что вы называетесь «троянцами», – сказал я студентам. – Что же тут странного, сэр? – спросил Мэтью. – Странно то, что существует какая-то очевидная юмористическая связь между, казалось бы, космически отдаленными явлениями. Дело в том, что альманах «Метрополь», редактором которого я имел честь быть, в Москве на партийном собрании советских писателей назвали «троянским конем империализма». Словом, у вас, троянцев, сегодня появилась возможность узнать обо всех этих делах from the Trojan horse's mouth…[417]

После переезда Аксеновых в Вашингтон мы продолжали общаться – и в «городе-герое», как прозвал его Вася (а друзья «Васингтон»), и затем в России. Когда я была в Москве летом 1993 года, он меня выручил в связи с одним необычным приключением.

Я тогда занималась образом Саломеи, в том числе у Оскара Уайльда, и исследовала русские постановки его пьесы в начале ХХ века. Средь бела дня, ловя машину на Новом Арбате, чтобы ехать в Театральную библиотеку, я почувствовала неимоверную боль в левой руке около плеча. Первое, что пришло мне в голову и запомнилось, – что на меня что-то упало с неба, может быть метеорит: боль было просто не с чем сравнить, и в моей голове действительно мелькнула эта дикая мысль. Оглядевшись, я увидела на тротуаре нечто вроде дротика, а в отдалении – двух молодых сомалийцев[418], глядевших, как мне показалось, на меня с ненавистью. Я отбежала в сторону, поймала машину и все-таки поехала в библиотеку. Первым, кого я там встретила, был специалист по русскому футуризму Александр Парнис. Сняв джинсовку, я увидела, что на опухшей руке образовались круги наподобие мишени. Парнис посоветовал мне срочно обратиться к врачу. Снова поймав машину, я отправилась в американское посольство – но нужен был паспорт, и за ним пришлось заехать.