Учебка. Армейский роман. - Андрей Геращенко

— От температуры, — смущенно пояснил Валик.

— И все?

— Нет. Сказали опять придти, если плохо будет. А завтра с утра, когда врачи придут — на прием.

— Ну а сейчас ты как себя чувствуешь?

— Терпимо…

— На обед иди вне строя. Можешь не торопиться и идти прямо сейчас. Стопов, а чего это ты до сих пор торчишь здесь в трусах?

— Жду прыказ. Или… Можэт што-нибудь ящо скажэте?

— Притомил ты меня, Стопов, своей простотой. Бегом одевайся! Догонишь. Взвод, направо! Выходи на улицу строиться!

На ходу взвод шумно обсуждал Стопова. Больше всех старался Коршун:

— Вечно наш Стасик тормозит. Ну и дурак же он — перед самым обедом постирался!

— Так ведь и ты Стасик! Он — Стасик-большой, а ты — Стасик-маленький, — захохотал Резняк и толкнул Коршуна в спину.

— Чего тебе? — обиженно спросил Коршун.

— Да иди ты быстрее — чего посередине дороги стал?! — Резняк еще раз толкнул Коршуна и тот едва не упал на ступеньки.

— Ты меня уже заколебал, Резняк, понял?! Что ты свои руки распускаешь? — возмутился Коршун и остановился на площадке.

— Уйди с дороги! — крикнул бежавший сзади Петренчик и грубо толкнул Коршуна на стену.

Резняк вновь засмеялся и ударил Коршуна сапогом под зад. Коршун решил отомстить обидчику, но сзади раздался грозный окрик Ярова:

— Кто это там идти нормально не может? Сейчас на очки пойдет!

Коршуну ничего не оставалось, как молча снести обиду под наглые ухмылки Резняка.

Внизу взвод догнал Стопов. Его вид был еще более комичен, чем ожидалось. Мало того, что штаны оказались короткими, так они еще не сходились на поясе. Получились те самые «шорты Буратино», о которых предупреждал Гришневич. Хэбэ было дырявое в локтях и на спине. Казалось, что Стопов специально выбрал самую худшую подменку. В этом ужасном наряде курсант был чем-то средним между нищим и огородным пугалом. Словно по команде, вся рота уставилась в его сторону.

— Здравствуй, жопа — новый год! Я ведь предупреждал, Стопов. Неужели приятно такой чамой перед ротой стоять?

— Никак нет, — тихо ответил Стопов и опустил голову вниз.

— Становись в строй, — разрешил Гришневич.

Игоря же заинтересовала странная присказка Гришневича. Тищенко никак не мог уловить связи между новым годом и частью тела пониже спины, но, в конце концов, решил, что этой фразой сержант называет любое бестолковое или абсурдное событие.

Обед прошел без особых происшествий, и вскоре взвод возвратился в казарму. Стопов, придя в кубрик, сразу же стащил с себя лохмотья и отнес их в сушилку.

— Смотри — Стопов, словно ошпаренный, понесся. Запомнится ему сегодняшний день, — сказал Тищенко Тую.

— Еще бы! Не хотел бы я в таком рванье перед ротой появиться, — ответил Туй.

— Ты в кино пойдешь? — поинтересовался Игорь.

— А разве можно не идти?

— Можно, если сапоги у тебя сбиты или, к примеру, стираться надумал. А так, понятно, идти обязательно надо.

— Я уже хэбэ постирал, а каблуки у меня нормальные. А ты пойдешь?

— Хотел бы пойти. Даже все равно, что покажут — все-таки фильм. Но, увы… Мне надо каблуки делать. Я и не делал-то их никогда. Как испорчу — Гришневич мне голову оторвет!

— Если бы голову оторвал — это было бы еще полбеды, а то ведь ходить не в чем будет.

Тем временем со стороны третьего взвода стал доноситься какой-то шум. Щарапа что-то зло кричал и нервно ходил по кубрику от одного курсанта к другому. Те шарахались в стороны и испуганно мотали головами в ответ. Старшему сержанту надоело спрашивать, и он яростно завопил на весь этаж:

— Третий взвод, становись!

Когда курсанты построились, Щарапа обвел взвод взглядом и злобно спросил:

— Еще раз повторяю — куда делся Мироненко?

— Так, товарищ старший сержант, он же в санчасти, — ответил Яковцов.

— Яковцов, а почему ты молчал, когда я спрашивал?

— Виноват, товарищ старший сержант — я в это время в туалете был.

— А откуда ты про Мироненко знаешь? Почему мне не доложил?

— Я думал, что вы и так знаете. А мне Ломцев из второго взвода сказал. Он в санчасти б-был и т-там Мироненко вид-дел, — Яковцов от волнения начал заикаться и глотать отдельные слова.

— Вытащи член изо рта, боец! Ломцев!

Допросив Ломцева и выведав у него все, что тот знал о Мироненко, Щарапа приказал Яковцову:

— Сейчас пойдешь в санчасть и приведешь сюда Мироненко! Вопросы?

— Но… товарищ старший сержант… У него ведь температура… Может его уже положили.

— Яковцов, я вижу, что ты меня плохо понимаешь. Бегом в санчасть и приведи сюда Мироненко. На все это вам ровно пять минут! Даже семь. Через семь минут вы должны быть здесь! Оба! Время пошло!

Яковцов растерянно пожал плечами и побежал в санчасть.

Его не было минут пятнадцать. Наконец Яковцов появился и, задыхаясь от быстрого бега, доложил Щарапе:

— Товарищ старший сержант, ваше приказание выполнено!

— А где же Мироненко? Я что-то его не вижу. К тому же ты, Яковцов, прибежал не через семь минут, как я говорил, а через пятнадцать.

— Виноват, товарищ старший сержант. Мироненко очень больной и в санчасти его долго не отпускали. А вот он и сам пришел, — радостно воскликнул Яковцов, надеясь на то, что Щарапа переключится на Мироненко и забудет об этих злополучных пятнадцати минутах.

Еще издали было хорошо заметно, что Мироненко тяжело болен. Он едва шел по коридору, пошатываясь из стороны в сторону. Его лицо было очень бледным и каким-то странным. Мироненко подошел к Щарапе и едва слышно доложил:

— Товарищ старший сержант, курсант Мироненко по вашему приказанию прибыл.

Тищенко рассчитывал, что Щарапа, увидев состояние Мироненко сразу же отпустить его назад в санчасть, но старший сержант думал иначе:

— Курсант, стань по стойке смирно! Почему хотел лечь в санчасть без доклада? Или ты не знаешь, что я твой непосредственный начальник, а?! Отвечай, боец, когда тебя командир спрашивает!

— Мне трудно стоять — у меня очень высокая температура, больше сорока, — тихо сказал Мироненко.

Игорю было мучительно жаль своего земляка, и он с ненавистью взглянул на Щарапу: «Ну и сволочи же наши сержанты! Разве он не видит, что Славе очень плохо сейчас?! Только бы лишний раз поиздеваться, да свои права покачать. Все-таки наш Гришневич еще ни к кому так не относился. Да-а, нравится Щарапе власть».

— Мироненко, я задал тебе вопрос и пока не получил на него ответа. Задаю еще раз — почему ты не доложил мне о том, что тебя собираются положить в санчасть? — невозмутимо продолжал Щарапа.

— Мне было очень плохо. Я думал, что в этом случае не обязательно говорить — фельдшер сказал, что позвонит в казарму. Да и Ломцев нашим сказал — Яковцову, например.

— Верю, Мироненко, что тебе очень плохо, но вопрос сейчас не об этом. А если бы тебя в бою ранили, а? Ты бы тоже докладывать не стал.

— Но ведь это не бой… сейчас, — робко возразил Мироненко.

— Правильно — это не бой. Но если ты не научишься всегда и вовремя докладывать здесь, ты и в бою этого не сделаешь. Курсант, я приказал стоять по стойке смирно! — казалось, что камень скорее проявит милосердие, чем это сделает Щарапа.

У Мироненко помутилось в глазах и, чтобы не упасть на пол, он схватился за спинку койки. Именно это и не понравилось Щарапе. Услышав окрик, Мироненко собрался с силами и, отпустив койку, выпрямился. Но ему опять стало плохо, и Мироненко вновь облокотился.

— Я сказал — принять стойку «смирно»! — почти истерично закричал старший сержант.

Посмотрев по сторонам, Игорь увидел самую настоящую немую сцену. Весь этот странный и дикий диалог происходил при гробовой тишине. И это в то время, когда в кубрике находилось не меньше полусотни человек. Но абсолютно все курсанты прекратили разговоры и сейчас напряженно ожидали, чем завершится эта «беседа». В глазах многих можно было прочесть открытое осуждение старшего сержанта. Тищенко посчитал это достаточно неосторожным, но если бы он сам смог увидеть выражение собственных глаз, то непременно удивился бы той ненависти, которая полыхала в его зрачках. Мироненко тем временем собрался вновь и опять стал по стойке «смирно». И тут Щарапа впервые посмотрел по сторонам. Он все понял по глазам курсантов и недовольно крикнул:

— Чего пялитесь? Больше заняться нечем? Если нечем, то я сейчас быстро найду вам какую-нибудь работу!

Курсанты медленно, по одному, начали отводить глаза в сторону. Но тишина оставалась такой же полной и гнетущей. Щарапа понял, что перегнул палку. Старший сержант не боялся курсантов — он точно знал, что никто не осмелится выступить против него открыто. Но Щарапа боялся другого — любая пара этих ненавидящих глаз могла четко запомнить произошедшее, изложив потом все в лаконичном рапорте, который мог быть отправлен командиру части. А Щарапе залеты были не нужны — ему нужно было спокойно и быстро уехать домой. А до дембеля оставалось каких-нибудь два-три месяца. В принципе, рапорт нельзя подавать без разрешения своего непосредственного командира, но это не всегда выполнялось, да и влиятельные родители тоже могли легко в этом помочь. Еще раз посмотрев по сторонам, Щарапа отрывисто четко сказал: