Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

Бескупюрный текст мемуаров восстанавливался нами на основе подчас разрозненных (беловых и черновых, включая многочисленные обрезки правленой авторской машинописи) рукописей шести книг «Люди, годы, жизнь», хранившихся в государственных архивах и частных собраниях (с учетом всех прижизненных публикаций). Восстанавливались все купюры, сделанные по требованиям многоэтапной цензуры (редакционной и горлитовской), за исключением той авторской правки, что имела не цензурный, а сугубо стилистический или уточняющий, фактический характер.

Огоньковская публикация седьмой книги, как затем и полное издание всех мемуаров, выпущенное (без единой купюры!) «Советским писателем» в 1990 году, не стали политической сенсацией, подобно первым шести книгам в «Новом мире», — изменилось время, планка гласности поднялась, уровень политической информированности читателей вырос. Критика не отреагировала на издание мемуаров, которых ждали почти четверть века. Это не означает, что Твардовский ошибался, предрекая мемуарам «Люди, годы, жизнь» прочную долговечность. Они будут жить не как полузапрещенное острое чтение, а как литературная панорама, запечатлевшая не только уникальный жизненный путь автора с его иллюзиями, сомнениями, заблуждениями, надеждами и неизменной верой в вечную силу искусства, но и полстолетия истории Европы, ее политической жизни, ее культуры.

Нынешняя полоса внешне радикальных переоценок всего и вся так же преходяща, как и недавние незыблемости, и серьезным книгам она не опасна. Что же касается резвых суждений о мемуарах «Люди, годы, жизнь» и об их авторе, то еще раз напомним слова из письма Н. Я. Мандельштам Илье Эренбургу, написанные весной 1963 года, когда политическому радикализму еще не грозила инфляция, и он в полном объеме оплачивался судьбой его носителей. Вот эти слова:

«Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все».

В советское время читатели журналов и газет, равно как и слушатели радио и зрители телевидения, неизменно писали в редакции о своих впечатлениях о прочитанном, прослушанном и увиденном (случалось, конечно, что писали они и напрямую надзирающим и карающим органам). Эта редакционная почта позволяет судить о взглядах «читательских и т. д. масс» на те или иные политические, общественные, литературно-художественные вопросы.

Литературные журналы в ту пору были предметом пристрастного внимания общества: журнальные публикации не раз становились эпицентром резонансных реакций, участие в которых людей образованных и интеллигентных казалось привычным, естественным и даже, пользуясь нынешним словом, престижным. Не от нечего делать и не от дешевизны почты (хотя и не без того) писали люди в редакции литературных журналов — в этом был элемент политической жизни, удовлетворялась потребность публичного высказывания.

Нельзя сказать, чтобы почта журналов, как и газет, и радио, и телевидения, не была предметом сознательного изучения, но занимались этим специалисты узкого профиля — во многих (наверное, в подавляющем большинстве) редакций почта регулярно просматривалась «научными» кадрами ГБ, и результаты такого отлова крамолы не только становились сюжетами соответствующих аналитических записок, но и — при случае — сказывались, и подчас серьезно, на судьбах не в меру несдержанных авторов писем.

Читательская почта «Нового мира» той поры, когда журнал печатал мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы жизнь», не была в этом смысле исключением, разве что среди читателей «Нового мира» процент думающих и пытающихся разобраться в том, что происходит в стране, был несколько больше, нежели в других общедоступных изданиях.

Не знаю, проходила ли почта «Нового мира» систематическую гэбэшную проверку. Высокий общественный авторитет Твардовского был таким, что как-то неловко представить себе унижение редакции, представляющей читательскую почту чинам в штатском. Замечу, что, когда письма читателей, адресованные Илье Эренбургу, передавались после его смерти в главный литературный архив страны, близкие писателя тщательно просмотрели всю почту, и то, что могло привлечь неусыпное око известного ведомства, в госархив не сдавалось.

В читательской почте «Нового мира», хранящейся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), сегодняшний исследователь найдет немало интересных документов эпохи, отражающих тогдашний политический и интеллектуальный уровень общества. «Новый мир» имел устойчивую репутацию журнала оппозиционного. С середины 1960-х годов постепенно начали формироваться два крыла этой оппозиции: национал-патриотическое и либеральное, если пользоваться современной лексикой. Читатели «Нового мира» в подавляющем большинстве своем принадлежали к либеральному крылу; именно идеями «социализма с человеческим лицом» так или иначе проникнуто множество читательских писем (сужу только по той, достаточно обширной, почте, которую в 1960–1967 годах порождали эренбурговские мемуары) — при всем разбросе в остроте, точности, глубине и основательности высказываемых суждений. Процент критической почты «с другого берега» был незначительным и в социальном плане в меньшей степени интеллигентским.

Еврейская проблематика в те годы еще не была в эпицентре обсуждаемых обществом проблем, и это отражалось в журнальной почте, однако публикация мемуаров Эренбурга соответствующие показатели заметно увеличила. Уже первые две части мемуаров (1960–1961 годы), в которых повествование доведено до 1921 года, т. е. включало, в частности, события Гражданской войны, затрагивали напрямую еврейскую тему, и почта журнала фиксирует, что читатели обратили на это внимание. Однако прежде чем говорить о читательской почте, скажем об отношении самой редакции к публикуемому материалу.

В 1959 году Твардовский напечатал в журнале эссе Эренбурга «Перечитывая Чехова»; тема дела Дрейфуса была одной из важных компонент эренбурговского эссе. Это обстоятельство, думаю, и позволило Эренбургу с легким сердцем предложить Твардовскому первую книгу своих мемуаров. Журнал, как уже было сказано, принял рукопись «Люди, годы, жизнь» сразу же. При этом не было секретом, что многое в мемуарах Эренбурга осталось Твардовскому далеким — городская и европейская психология мемуариста, еврейские мотивы и т. д.

Третья часть мемуаров печаталась в 9–11-м номерах журнала за 1961 год. Она посвящена событиям 1921–1933 годов. Автор провел эти годы за рубежом — в Германии, Франции, Италии, Испании; среди памятных для него встреч тех лет много общений именно с иностранцами, что проявилось в портретных главах — они посвящены Юлиану Тувиму, Андрею Белому, Алексею Ремизову, Витезславу Незвалу, Перецу Маркишу, Исааку Бабелю, Роберу Десносу, Эжену Мерлю, Панаиту Истрати, Йозефу Роту, Жюлю Паскину и Эрнсту Толлеру. В целом третья часть сравнительно легко прошла цензуру, не вызвав тех трудностей, что сопровождали публикацию 1-й и 2-й частей, и тем более тех, что ждали последующие 4–6-ю части. В редакции были рады, что на сей раз все обошлось благополучно, и Твардовский (в первый и, как оказалось, в последний раз) отправил Эренбургу исключительно благосклонное письмо.

Характерно, однако, что, высоко оценив главу о Тувиме (действительно, одну из самых прочувствованных в мемуарах) и отметив главу о Бабеле (пусть себе и с оговорками), Твардовский ни словом не упомянул главу о Маркише, в которой, в частности, речь шла и о Еврейском антифашистском комитете, о событиях 1949 года и о расстреле в 1952 году деятелей еврейской культуры СССР.

Среди конкретных замечаний Твардовского применительно к еврейским сюжетам третьей части важно одно, но оно словесно отсылает нас к другому месту письма, с которого и начнем.

Была в тексте Эренбурга фраза, безусловно продуманная автором. Говоря о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовной сфере на Западе, Эренбург заметил, что то же самое наблюдается и в «другом лагере». Твардовский отреагировал на это резко и безапелляционно: «Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке, — это непременное условие».

Такая же позиция проявилась и в той реплике, которая имеет уже непосредственное отношение к нашему сюжету. Это было последнее, шестое по счету замечание главного редактора: «6) В двух-трех случаях, где возникает память „еврейской крови“ — очень, очень просил бы Вас уточнить адрес, куда обращен этот исторический упрек (в смысле опять же „отдельного бланка“)»[854]. Твардовскому-редактору представлялось недопустимым, чтобы при чтении его журнала (рядовыми читателями, а не только цензорами!) кому-нибудь пришла в голову мысль, что антисемитизм был политической практикой не только в гитлеровской Германии, но и в сталинском СССР.