Хаски и его учитель белый кот. Том III - Жоубао Бучи Жоу

Это все его собственные привычки и его личные предпочтения.

То, что отличало его от всех других людей.

И снова изображение потемнело.

Но этот мрак был спасением для Мо Жаня. Учитывая ситуацию, если бы он смотрел на это дальше, то наверняка просто сошел бы с ума.

Из темноты послышался отголосок тяжелого вздоха Хуайцзуя.

— Правда в том, что когда он, сурово нахмурив брови, сказал мне, что хочет покинуть храм, чтобы следовать пути помощи нуждающимся, и что не хочет сидеть тут всю жизнь, чтобы потом вознестись, я сразу же осознал, что он настоящий живой человек.

Я и правда бесхребетный эгоист, который своими руками чуть не уничтожил ребенка, которого сам вырастил и воспитал.

Он не Чу Лань и не жертва для искупления моей вины. Он — Чу Ваньнин, потому что я пробудил его в тихий и мирный вечер под звон храмового колокола. Это великое сокровище родилось под благосклонным взором Будды, Бодхисаттвы и всех духов небесных, и я дал ему это имя.

Однако, на самом деле, я дал ему лишь имя и больше ничего. Я всегда считал, что раз именно я создал его, то он принадлежит мне, и я могу эгоистично использовать его для себя, чтобы принести в жертву. Но только тогда, когда я увидел, что он, как и князь Чу Сюнь, ради своих принципов готов без колебаний вырезать себе сердце, чтобы отстоять…

У Хуайцзуя перехватило горло. Каждое слово давалось с большим трудом. После продолжительного молчания, совсем севшим хриплым голосом он все же продолжил:

— В конце концов, я все-таки понял, что никогда не давал ему ни жизни, ни души. Все это было его собственным, потому что… потому что такой подлый и слабый грешник, как я, никогда не смог бы создать такую стойкую в своих убеждениях праведную жизнь. Никогда не смог бы.

Глава 241. Гора Лунсюэ. Правда 18+

Свиток снова засветился. На рассвете Хуайцзуй сидел в зале для медитаций, слушал шум дождя, перебирал пятнистые бусины четок[241.1] и читал сутры. Вдруг из приоткрытой двери в комнату ворвалась полоска яркого света. Не поворачивая головы, Хуайцзуй снова ударил по деревянной рыбе[241.2] и со вздохом спросил:

— Очнулся?

Повернувшись, Мо Жань увидел стоящего в дверях Чу Ваньнина, тонкий и изящный силуэт которого, казалось, стремился растаять в потоке дневного света.

— Учитель, зачем было снова спасать меня?

— Это храм Убэй, здесь не должно быть крови.

— …

— Чтобы доказать свою правоту, ты был готов вырезать сердце из своей груди. Ты смог донести до меня свою волю и теперь сам спустишься с горы и уйдешь. Отныне тебе не следует возвращаться назад.

Чу Ваньнин не пошел собирать вещи. В свете свечей и дымке благовоний, под тихий шепот молитвы во славу Будды он долго смотрел на такой знакомый силуэт сидящего к нему спиной человека, прежде чем произнес:

— Учитель.

Учитель…

А что еще он должен был сказать? На этом развернуться и уйти? Или сначала поблагодарить за великую милость?

Скрытая повязкой рана на его груди до сих пор кровоточила. Нож был выдернут, но сердце все еще терзала боль.

Почти пятнадцать лет полного доверия в обмен на одну фразу Хуайцзуя «я хочу твое духовное ядро». Все эти годы он искренне считал, что его наставник — самый добрый и милосердный человек на земле, болеющий сердцем за каждую примятую травинку, жалеющий самую мелкую букашку. Он ведь и правда верил, что от стен Линьаня до границ Нижнего Царства в мире царит мир и благоденствие, безопасность и стабильность.

Однако все было подделкой. Хуайцзуй обманывал его.

И для него это стало в тысячи раз более страшным и болезненным испытанием, чем раскол его духовного ядра.

Чу Ваньнин закрыл глаза, и наконец сказал:

— Тогда прощайте… великий мастер.

Свою нежность, доверчивость и наивность он оставил в этом величественном храме. Все это когда-то дал ему Хуайцзуй, а потом забрал вместе с пролившейся кровью и треснувшим духовным ядром.

Он повернулся и пошел прочь.

— Я знал, что он уже возненавидел меня. Даже если бы тогда я спустился вместе с ним с горы, пропасть, что разверзлась в его сердце, вряд ли ему удалось когда-нибудь преодолеть, — прошептал Хуайцзуй. — Я отпустил его. И с тех пор в его душе был запечатлен в образе беспринципного и бездушного эгоиста. Он больше не хотел признавать меня, а у меня хватило совести не претендовать на то, чтобы считаться его учителем.

— В тот год ему исполнилось пятнадцать. С того дня я никогда не оглядывался назад и еще пятнадцать лет безвольно плыл по реке судьбы, мимо зим и весен, лет и осеней, чувств и переживаний, радостей и печалей.

Хуайцзуй подметал ступени лестницы, ведущей во двор. Ярко-зеленая листва пожухла и высохла до желтизны, на голых ветвях не осталось и следа жизни. Минул еще один год и в конце декабря земля укрылась снегом.

Кутаясь в плотный хлопковый плащ служителя буддийского храма, старый монах стоял под навесом и, прищурившись, смотрел на укрывшее землю снежное покрывало.

Его лицо выглядело все так же молодо, но взгляд был совсем потухшим, как у очень дряхлого старика. Как и большинству старых людей, ему нравилось сидеть в оцепенении и бездумно смотреть в одну точку, невольно погружаясь в легкую дрему.

— Я очень стар. Мне уже двести лет. Воспоминания о годах моей молодости постепенно исчезали из памяти, но с каждым днем я все яснее помнил то время, когда Ваньнин был рядом со мной. Иногда я думал: не эти ли чувства испытывают родители, которые тоскуют по своим детям?.. Только вот разве можно назвать меня родителем? Я всего лишь трусливый палач.

Помолчав, Хуайцзуй продолжил:

— Иньская энергия в моем теле слабела день ото дня и в этой жизни у меня не осталось надежды на искупление. Я не хотел снова идти куда-то и дни напролет проводил, затворившись в Храме Убэй. Лишь в то время, когда расцветала яблоня, я срывал самые красивые ветви и относил в подземный мир, чтобы, как обычно, передать Чу Сюню.

Я никогда не был великодушным человеком, поэтому всегда мог делать только совсем немного самых простых вещей и не был способен на что-то большее. Столкнувшись со сложной ситуацией, мне