Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

— Только половину, — обронил он Клеоте, которая подливала ему в стакан виски. — Мне скоро спать.

— Ой, только не уезжайте! — громко отреагировала она, и он заметил, что она уже успела прилично набраться. — Вы что-нибудь пишете?

— Нет. — Он с удовлетворением отметил, что она вполне серьезно ждет от него информации о его жизни. Лукреция тоже выказывала признаки любопытства. — Нет, я просто пребываю в тревогах и беспокойствах.

— Вы?

— А почему бы и не я? — искренне удивился он.

— Да просто потому, что вы, как мне кажется, занимаетесь тем, чем вам хочется.

Ее восхищение, как он полагал, проистекало из некоей силы, которую она как будто в нем ощущала, и он с удовольствием принимал его. Но нынче вечером его беспокоила какая-то смутная тревога; здесь явно происходило нечто интимное, и ему не следовало сюда приезжать.

— Ну, не знаю, — ответил он Клеоте. — Может, я и впрямь делаю то, что мне хочется. Вся беда в том, что я и сам не знаю, что я делаю именно то, чего мне хочется. — И он решил — во имя некоей отвлеченной правдивости — открыться им хотя бы отчасти, поведать о своих заботах и беспокойствах. — Вообще-то я просто существую от минуты к минуте, несмотря на то что внешне все выглядит вполне пристойно. И уже сам не знаю, чем занимаюсь и что делаю.

— Да нет же, вы все прекрасно знаете, — подала голос мадам Ливайн, прищурив глаза. Он удивленно взглянул на нее. — Я читала ваши книги. Вы действительно знаете, все понимаете — в глубине души.

Он вдруг понял, что ему нравится эта уродливая старуха. Ее тон напомнил ему голос матери — у той тоже звучало в голосе такое же порицание, когда он разбивал в доме какую-нибудь вазу и она говорила: «Ну, быть тебе великим человеком!»

— Вы идете туда, куда вас ведет ваш дух, мистер Керш, — продолжала мадам. — Так что вам нет необходимости знать что-то еще сверх этого.

— Видимо, так оно и есть, — проговорил он, — но было бы гораздо лучше, если бы я верил в это. Тогда я бы ни о чем не беспокоился.

— Но я уверена, что вы понимаете! — продолжала настаивать мадам. — Ощущение того, что вы сами не знаете, что делаете, — это именно то, что создает ваше искусство. Когда художник знает, что делает, он уже не в состоянии это делать, вам так не кажется?

Это настолько совпадало с пониманием вольности, которое Джозеф втайне для себя допускал, с благословенной свободой от любой ответственности, к какой он стремился, что он не мог принять сказанного, не заглушив голос собственной совести.

— Ну, я бы не стал заходить столь далеко. Это весьма романтично — говорить, что художник действует неосознанно. — Он распрямил плечи, и его правая рука сжалась в кулак. — Произведение искусства должно работать подобно хорошей машине…

— Но машине, сделанной руками слепого, — ответила мадам тоном опытной женщины.

— Нет, этого я не приемлю, — покачал он головой, не в силах остановить этот вал убежденности. — Я должен продумать форму, прежде чем писать, иначе просто не смогу начать. Я должен, как инженер, продумать всю конструкцию. Я должен знать, что именно я делаю.

— Ну конечно, — перебила его мадам. — Но в какой-то момент вы должны забыть о том, что знаете, и отдаться на волю чувств. По сути дела, это единственное… моя единственная оговорка по поводу вашей работы.

— Что? — переспросил он. Она уже больше ему не нравилась. Не следует женщинам выступать с критическими замечаниями. К тому же она уродлива до отвращения. Прямо какая-то карлица.

— Ваши вещи несколько чрезмерно перегружены деталями, переосложнены, — сказала она. — Надеюсь, вы не сочтете меня излишне безапелляционной, но у меня складывается такое ощущение, даже при том, что я бесконечно восхищаюсь тем, что вы пишете.

Он надеялся, что жар, ударивший ему в лицо, все отнесут на счет виски. Закидывая ногу на ногу, он нечаянно толкнул стол в сторону мадам и, рассмеявшись, быстро вернул его на место.

— Извините, я вовсе не хотел сделать вас инвалидом.

И тут он заметил, совершенно пораженный, что Клеота смотрит на него с нескрываемым восхищением. Это было совершенно очевидно. И почему Стоу уехал один?

Лукреция сидела, глубоко задумавшись, глядя в пепельницу и постукивая по ней сигаретой.

— Нет, правда, Джо, — она повернулась к нему с чрезвычайно удивленным выражением лица, — разве вам не кажется, что люди на самом деле гораздо более беспомощны, чем вы их изображаете? Я что хочу сказать…

— Да, мои персонажи весьма беспомощны, Лукреция, — подтвердил он, и Клеота засмеялась.

— Нет, серьезно, ваши герои, мне кажется, всегда чему-то учатся, — словно пожаловалась она.

— А вам разве не кажется, что все люди всегда чему-то учатся? — спросил он и задумался, о чем это они сейчас спорят. Было в Лукреции нечто такое, тупость какая-то, так ему всегда казалось. Когда он впервые с ней познакомился, она только что покончила со случкой лошадей и была вне себя от радости, что все так успешно завершилось, и по ней было точно видно, что она и сама, хотя и неосознанно, испытывает к этому процессу сексуальный интерес — это было заметно по ее тусклым, затуманенным глазам и исходящему от нее мускусному аромату.

— Ну конечно, они учатся, — произнесла она, и было сразу понятно, что она старается встать с ним на одну ступень интеллектуального развития, чего женщинам, как он считал, делать не полагается, — но они учатся геометрии, учатся понимать разные исторические события, но не… — Она вдруг замолкла, ища нужное слово, и мадам пришла ей на помощь:

— Но не дух.

— Да! — согласно кивнула Лукреция, но дала мадам возможность продолжить.

— Я уверена, что вы согласитесь, — сказала мадам, — что дух в основе своей формируется достаточно рано. По сути дела, он с самого начала знает все, что когда-либо будет знать.

— Тогда какой смысл жить?

— Потому что мы должны жить. Вот и все.

— Я бы не назвал это сильным аргументом, — проговорил Джозеф.

— Может, это и впрямь не слишком сильный аргумент, — внезапно вмешалась Клеота.

Джозеф обернулся к ней, потрясенный мрачной серьезностью ее высказывания. И подумал, а понимает ли Стоу, что она настолько безнадежна. Но тут же остановил себя — это всего лишь слова, она просто в своем обычном репертуаре, толерантная, ко всему терпимая. Вот этого он никогда не мог понять — они со Стоу могли глубоко сочувствовать какому-нибудь делу и тем не менее оставаться в самых дружеских отношениях с людьми, которые рьяно стояли зато, против чего они восставали. Жизнь для них была своего рода игрой, в которой человек обязан до такой степени верить во что-то, что должен быть готов за это страдать. Ему сейчас очень хотелось найти подходящий предлог, чтобы уехать, а не сидеть тут с этими тремя старыми, замотанными клячами и спорить по поводу духов.

— Я совершенно согласна с тем, что мы все время чему-то учимся, — продолжала Клеота, открыто демонстрируя поддержку Джозефу. — Не знаю только, то ли мы учимся тому, что подсознательно знали и раньше, или же это все время что-то новое. Но думаю, мы учимся.

Как же она восхитительно прямодушна! Джозеф подхватил эстафетную палочку, которую она неожиданно ему передала, и вновь атаковал женщин:

— Что меня всегда раздражает, так это то, как люди издеваются над наукой и разумом, над здравомыслием и вообще над рациональным подходом к жизни, однако, когда они отправляются в более, так сказать, примитивные страны вроде Мексики или Сицилии или куда-то еще, где все еще верят в могущество духов, они все же никогда не забывают сделать прививку от холеры и тифа!

В голосах мадам Ливайн и Лукреции отчетливо звучала насмешка, и он покраснел от гнева. Лукреция выкрикнула:

— Да это не имеет ничего общего с…

— Именно в этом все дело! Если вы верите во что-то, то обязаны жить в соответствии с этой верой, а иначе это просто болтовня! Нельзя утверждать, что мы ничему не учимся, а потом беззастенчиво пользоваться плодами того, чему научились. Это… это… — Он хотел сказать «ложь».

— Да ла-а-адно вам, Джо, — протянула Лукреция, глядя на него терпеливо и спокойно. Он сейчас напоминал ей собственного мужа, доказывающего с помощью разных махинаторских аргументов, что она вовсе не несчастна. — То, о чем мы толкуем, просто из иной сферы бытия. Вы лет на десять отстали от современности. Никто вовсе не ставит под сомнение науку и здравый смысл; просто они не дают понимания внутренней цели, точки приложения усилий, ради которой стоит жить. Они просто оставляют человека в полном одиночестве.

— За исключением того, что единственные люди, какие мне когда-либо встречались, из тех, кто считает себя частью международного, всемирного сообщества, были ученые. Они единственные, кто никогда не остается в одиночестве.