Кладоискатель и доспехи нацистов - Юрий Гаврюченков

– Не исключено, – пожал я плечами и налил нам обоим еще коньяку. – Писано латиницей, но не представляю, к какой языковой семье его отнести. Напоминает чем-то латынь, или, скорее, оско-умбрийский язык, или даже тохарский. Я, конечно, не лингвист, но текст равным образом можно определить как родственный индо-иранской группе.

– Коктейль, я так понимаю. – Рерих с уважением поглядел на меня. – Что, если такого языка вообще не существует?

– Как так не существует? – смешался я. – Да мы его имеем как очевидный факт! Налицо присущий языку ритм. Если ставить ударение на последнем слоге… – бокал замер у моего рта, – то чувствуется рифма. Да это стихи!

– Стихи? – изумился Рерих.

– Стихи, только написано в строчку. Если придать им определенный размер… Я не баловался поэзией, но все же. – Я перевел взгляд на Рериха. – Есть карандаш и листочек?

– Найдется, – ошеломленный Володя предоставил в мое распоряжение кубик американской бумаги для заметок и изящный «паркер» в скромном платинированном корпусе. Когда я заведу себе такой? Наверное, хорошо служить в «Светлом братстве».

– Возьмем в качестве примера хотя бы первую фразу и придадим ей размер, – набросал я на листке свою версию. – Вот, прочти. На подчеркнутой букве делай ударение.

At asedra,odal soda.Gink ti cansomsipe omse.At icytilsena utna.

Помолчали. Подумали.

– Вот как. Действительно, похоже, – промолвил Володя.

Он взял листок и книгу, забился в кресло у окна и, насупившись, принялся изучать оба артефакта, натруженно соображая с пьяных глаз.

Я смаковал коньяк, подумывая, не пойти ли мне спать, бросив к чертям собачьим этого шифровальщика с его книгой. Но было интересно, чего он там нарифмует. Неожиданно Рерих задвигался, схватил «паркер» и зашелестел бумагой. Я отложил недоеденный птифур.

– Что-нибудь получается? – спросил я.

– Я понял, что это такое. – Рерих производил впечатление человека, находящегося во власти поразительного открытия. – Это никакой не язык – это шифр. Это русский, только написан латинскими буквами справа-налево!

– Да ну. – Я подскочил к нему, но Володя встал мне навстречу и брякнул книгу на стол. Мы одновременно склонились над ней и крепко треснулись лбами. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Я глядел на твой стих и все прикидывал, как его переиначить, а потом случайно прочел наоборот. Совершенно непроизвольно вышло. Я сначала даже сам не понял. Мешали знаки препинания. Потом догадался, что точки с запятыми здесь лишние и расставлены исключительно для отвода глаз. «Антуан, если ты читаешь мое письмо, значит, книга дошла до адресата».

– А ведь точно, – похвалил я. – Легко можно было перевести в кириллицу. Ну, голова у тебя. Как все просто! Написано на русском, только без твердых и мягких знаков, которых нет в латинском алфавите, да буква «ч» заменена на «с» при переводе в иную транскрипцию. Как же я сам не догадался! А котелок у тебя, Володя, варит будь здоров.

Рерих зарделся.

Я потянулся было к книге, но Володя быстро закрыл схему ладонью.

– В чем дело?

– Это мое имущество, – резонно заметил Рерих.

– Ну, как знаешь.

Я надулся и сел обратно за стол. Надо допивать коньяк и отправляться баиньки. К черту этого самовлюбленного открывателя золотых жуков. Володя захлопнул фолиант и замер, положив руку на крышку и что-то прикидывая. Заметив, что я намерен уйти, он наконец-то решился:

– Обожди минутку.

– Слушаю, – голос мой звучал с прохладцей, как обращение к человеку, с которым нечего делить.

– Что такое тол? Это сколько? Вопрос напоминал приглашение.

– Одиннадцать и семь десятых грамма, – смягчился я, видя, что напарник не собирается меня кидать. – Тол – это банковская мера веса, принятая для калибровки слитков драгоценных металлов.

– Хочешь долю? – спросил Рерих.

Ввиду особой конфиденциальности дела Рерих обошелся без личного шофера. Мы выехали вдвоем на служебном черном «мерседесе-300». Раздолбанная дорога на нем совершенно не чувствовалась.

– Должно быть, здесь, – сверился я с картой.

– И я так думаю. Смотри, какой странный дом. Мы подрулили к калитке и вышли у заросшего малиной забора, ограждающего дачный участок, на котором, согласно дешифрованному тексту, был закопан клад.

Я стал компаньоном Рериха за десять процентов от стоимости сокровища. Работать со мной ему было выгоднее, нежели сдавать драгоценности в казну «Светлого братства», из которых ему выделили бы лишь малую толику. Кроме того, беря меня в долю, Володя подстраховывался от утечки информации. Связанные общим секретом, мы держали рот на замке – узнай руководство об этой скользкой затее, нам бы не поздоровилось.

Рерих увлекся поисками клада даже с еще большим азартом, чем я мог предположить. Я лично подвергал сомнению сохранность сокровища. Разумеется, «Цветник» инока Дорофея, изданный в 1687 году в Гродно, вряд ли когда-либо пользовался особенной популярностью, и все же неизвестно, в чьих руках побывала книга с тринадцатого февраля кровавого восемнадцатого года – именно так датировалось послание на форзаце. Может быть, она сразу дошла до адресата, и Антуан давно вырыл закопанное братом после революции семейное золото. «Рыжья», кстати, хватало: только швейцарских десятитоловых слитков было двадцать пять штук, да еще на семьсот пятьдесят рублей золотыми монетами.

Эти монеты достоинством семь с полтиною будоражили воображение Рериха. Уж кто-кто, а старый следопут знал историю, как при Николае II была введена дополнительная денежная единица, среднее между бывшими широко в ходу золотой пятеркой и десяткой. Новой монеты была отчеканена небольшая партия, что впоследствии повлияло на ее стоимость у коллекционеров. Царские «семь с полтиной» в добрые застойные времена оценивались в двадцать пять тысяч рублей, тогда как золотой николаевский червонец стоил тысячу двести брежневских деревянных.

Наличие в кладоположении таких раритетов делало игру, по мнению Рериха, стоящей любых свечей. Тем паче, что в письме кладообразователя указывались «матушкины украшения» и «тетушкин столовый прибор», обворожительные своей неопределенностью.

– Что ты об этом думаешь? – Володя достал из замшевого футляра позолоченный «Ронсон» и закурил вонючий «Данхилл», что свидетельствовало о крайнем душевном волнении. Ветер отнес к озерцу струйку сигаретного дыма.

– Я, конечно, не могу заявлять с полной определенностью… но это действительно напоминает усадьбу.

Похоже, у Рериха не осталось сомнений в том, что мы нашли бывший купеческий особнячок. Строение имело мало общего с домом «нового русского» начала века, однако в воображении можно было дорисовать к воздвигнутой на руинах дачной халупе второй этаж с башенками и прочими архитектурными причиндалами. Время и пролетарии не пощадили купеческую крепость, но на уцелевшей стене сохранилось стильное окошечко с каменным подоконником. Должно быть, там помещалась кладовая. Большие окна, когда они были, выходили на озеро. Ныне же дом представлял собою приземистый сарай, склеенный из досочек и уродливых фанерных щитов, а участок в двенадцать соток чьи-то заботливые руки превратили в сплошной огород.