Женщина со шрамом - Филлис Джеймс

Они уселись, и Дэлглиш положил портфель на столик между ними. Ему подумалось, что Филипа Кершо до времени состарила болезнь. Редкие волосы были тщательно зачесаны на голове, отмеченной многими шрамами — возможно, следами давних падений. Желтоватая кожа обтягивала острые кости лица, которое когда-то, видимо, было красивым, но сейчас все было покрыто пятнышками и исчерчено морщинами, словно иероглифами, нанесенными возрастом. Он был одет очень тщательно, будто пожилой жених, но морщинистая шея поднималась из белоснежного воротничка, который был по меньшей мере на размер больше, чем нужно. Он выглядел легкоранимым и вызывал жалость, но его рукопожатие оказалось крепким, хотя рука была холодна, а когда он говорил, его низкий голос звучал негромко, но предложения он строил четко и без видимого труда.

Ни размеры комнаты, ни качество и разнообразие не подходящих друг к другу предметов меблировки не могли скрыть того факта, что это — палата больного. Справа от окон, у стены, стояли односпальная кровать и ширма, которая, если смотреть от двери, не полностью скрывала кислородный баллон и шкафчик для лекарств. Близ кровати — дверь, что, должно быть, ведет, как догадался Дэлглиш, в ванную комнату. Открыта была только одна верхняя фрамуга окна, но в комнате ничем не пахло, воздух был чист и свеж, не ощущалось ни намека на больничные запахи. Такая стерильность показалась Дэлглишу еще более неприятной, чем запах дезинфицирующих средств. В камине не горел огонь, что было неудивительно для палаты пациента, нетвердо держащегося на ногах, однако в комнате было тепло, даже слишком. Очевидно, центральное отопление включено на полную мощность. Но пустой камин выглядел безрадостно; на каминной полке виднелась лишь одна фигурка: дама в кринолине и шляпке-капоре, несообразно наряду держащая в руке садовую тяпку. Дэлглиш сомневался, что эта безделушка — выбор самого Кершо. Но ведь бывали и гораздо худшие комнаты, в которых приходилось переживать домашний арест или что-то ему подобное. Единственным предметом обстановки, какой, по мысли Дэлглиша, Кершо мог привезти сюда с собой, был длинный дубовый книжный шкаф, так туго набитый книгами, что казалось, тома просто склеены вместе.

Взглянув в окно, Дэлглиш произнес:

— У вас отсюда вид весьма впечатляющий.

— Да, действительно. Как мне часто напоминают, мне очень повезло, что я получил эту комнату. Повезло и в том, что я могу позволить себе жить в этом месте. В отличие от многих других инвалидных домов здесь любезно соглашаются заботиться о тебе, если понадобится, до самой смерти. Вероятно, вам захочется получше рассмотреть этот вид.

Предложение было необычным, но Дэлглиш последовал за Кершо, который с трудом прошел к эркеру, где, помимо главного окна, было еще два по обе его стороны, и все вместе они открывали глазам панораму Английского канала.[34] Утро было серым, с редкими и какими-то судорожными проблесками солнечного света; горизонт виделся плохо, едва различимой линией между морем и небом. Под окнами оказался вымощенный каменными плитами дворик — патио — с тремя деревянными скамьями по краю, на равном удалении друг от друга. За ними земля круто обрывалась вниз, к морю, футов на семьдесят, в хаотическом сплетении деревьев и кустов, одетых густой, плотной и блестящей вечнозеленой листвой. Там, где кусты были реже, Дэлглиш мог разглядеть сквозь листву редких гуляющих по прогулочной набережной, движущихся бесшумно, словно сменяющие друг друга тени.

Кершо сказал:

— Я могу смотреть на этот вид только стоя, а для меня теперь это связано с некоторым напряжением сил. Мне стали слишком хорошо знакомы смены времен года, небо, море, деревья, некоторые кусты. Человеческая жизнь идет ниже меня, до нее не дотянуться. Раз у меня нет желания интересоваться вон теми почти невидимыми фигурами, отчего же я огорчаюсь, что лишен общения с людьми, ради приглашения которых ничего не предпринимаю и которые мне были бы скорее всего неприятны? Мои коллеги — гости Хантингтон-Доджа… мы тут не называем друг друга пациентами… давно истощили запас тем, какие им интересно обсуждать: еда, погода, обслуга, вчерашняя программа по телевизору и раздражающие слабости то кого-то одного, то другого. Большая ошибка — дожить до тех пор, когда начинаешь приветствовать свет нового дня не с облегчением — и уж точно не с радостью, но с чувством разочарования, а иногда и с сожалением, близким к отчаянию. Я пока еще не вполне достиг этой стадии, но это не за горами. Я упоминаю о смерти не для того, чтобы ввести мрачную ноту в нашу беседу или — Боже упаси! — вызвать жалость к себе. Но будет лучше, прежде чем мы начнем разговор, правильно понять, как обстоят дела. Мы с вами, мистер Дэлглиш, неминуемо станем смотреть на вещи по-разному. Но вы приехали вовсе не обсуждать вид из моего окна. Может быть, перейдем к делу?

Дэлглиш открыл портфель и положил на стол копию завещания Перегрина Уэстхолла, полученную Робином Бойтоном.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять меня, — сказал он. — Пожалуйста, скажите, если я вас утомляю.

— Я думаю, вы вряд ли сможете меня утомить, коммандер, или даже невыносимо наскучить мне, — ответил ему Кершо.

Он впервые обратился к гостю, назвав его чин.

— Я так понимаю, — произнес Дэлглиш, — что вы действовали в интересах семьи Уэстхолл как при составлении завещания деда, так и при составлении завещания отца?

— Не я, а наша семейная фирма. С тех пор как я поступил сюда одиннадцать месяцев назад, рутинную работу ведет мой младший брат, в нашей конторе в Пуле. Тем не менее он держал меня в курсе дела.

— Значит, вы не присутствовали ни при составлении этого завещания, ни при его подписании?

— Никто из партнеров нашей фирмы там не присутствовал. Нам не прислали его копию, когда оно было составлено, и ни мы, ни члены семьи не знали о его существовании до тех пор, пока, три дня спустя после смерти Перегрина Уэстхолла, его не обнаружила Кэндаси Уэстхолл в запертом ящике шкафчика, стоявшего в спальне ее отца, где старик хранил секретные документы. Как вам, вероятно, говорили, Перегрин Уэстхолл имел обыкновение писать и переписывать свои завещания, когда находился в том же доме для престарелых, что и его покойный отец, — в основном это были кодицилы, то есть дополнительные распоряжения к завещаниям, написанные его собственной рукой и заверенные медсестрами. Казалось, он получает такое же удовольствие от их составления, как и от их уничтожения. Мне представляется, что такая его деятельность имела целью создать у семьи впечатление, что он властен в любой момент изменить свое решение.

— Так завещание не было спрятано?

— По всей вероятности, нет. Кэндаси сказала, что нашла запечатанный конверт в ящике шкафчика, в спальне, ключ к нему ее отец держал у себя под подушкой.

— А в то время, когда это завещание было подписано, ее отец еще мог без чужой помощи встать с постели, чтобы положить конверт в ящик? — спросил Дэлглиш.

— Должно быть, мог, если только не попросил кого-то из слуг или посетителей положить его туда. Никто из их семьи, никто из их прислуги не говорил, что знал об этом конверте. Разумеется, мы даже представления не имеем, когда завещание было на самом деле положено в ящик. Это могло быть вскоре после того, как его составили, а тогда Перегрин Уэстхолл вполне мог передвигаться без чужой помощи.

— Кому был адресован конверт?

— Конверт нам не был представлен. Кэндаси сказала, что сразу его выбросила.

— Но вам прислали копию завещания?

— Да, мой брат прислал ее мне. Он знает, что меня интересует все, что касается моих старых клиентов. Возможно, он хочет, чтобы я чувствовал, что все еще занимаюсь нашим общим делом. Наш разговор превращается почти в перекрестный допрос. Пожалуйста, не думайте, что я возражаю против этого, коммандер. Просто прошло довольно много времени с тех пор, как моим мозгам приходилось работать.

— А когда вы увидели завещание, у вас не возникло сомнений в его достоверности?

— Никаких. И сейчас у меня их тоже нет. Откуда бы им взяться? Я полагаю, вам известно, что собственноручно написанное завещание имеет такую же законную силу, как любое другое, при условии, что оно подписано, датировано и заверено, и никто, знакомый с почерком Перегрина Уэстхолла, не мог бы усомниться, что именно он написал это завещание. Условия абсолютно те же, что в его предыдущем завещании, не в том, что непосредственно предваряло этот текст, но в том, что было отпечатано у меня в конторе в 1995 году. Я затем привез его к нему в дом, где он тогда жил, и оно было заверено двумя моими служащими, которые приехали со мной специально для этой цели. Условия я считаю в высшей степени разумными. За исключением библиотеки, которую он оставил своему колледжу, если колледж захочет ею воспользоваться, а в ином случае ее следовало продать, все, чем он владел, он оставил в равных долях сыну и дочери — Кэндаси. Так что в этом он проявил справедливость к презираемому полу. Я все-таки мог влиять на него, пока активно занимался адвокатской практикой. И использовал свое влияние в этом смысле.