История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти соображения, передаваемые нам неугомонной Урванцевой, рвали мне душу, т. к. бросаясь очертя голову в эту новую Сарно-Луцкую эпопею, я не могла не сознавать своей роли Евы по отношению к невинному Адаму. Я искала «причины» и оправдание себе все в той же минской атмосфере, о которой я писала Леле, который не сразу одобрил эту затею, и мне особенно как-то было совестно именно его. Но, – убеждала я Лелю, – «осиное гнездо» все так же жужжит. Ты бы посмотрел, как они теперь ополчились на красавицу Новосильцеву, жену корпусного командира, на то, что она взяла бразды правления второго общества. Она работает энергично, открыла булочную Филиппова, чтобы поддержать средства приюта Шидловской; она открыла с той же целью чайную, которая в морозы явилась спасением для замерзающих извозчиков. И что же? Стали штрафовать за это извозчиков. Затем, подбирала я «причины», у Долгово-Сабурова велось бесконечное дело о собаке его повара; дело это проходило все судебные инстанции и дошло до Вити. Но и Витя разобрал «собачье дело» не в пользу Сабурова. Тогда оно было направлено в Сенат. И Сенат кассировал его. Чета Сабуровых, взбешенная на весь судейский мир в Минске, демонстративно дулись и на нас. А я так не люблю дуться…
Наконец, и дело Межакова все еще не утихало. Ядовитые корреспонденции с намеками на взяточничество и пассивность вице-губернатора перебирались в столичную прессу. Лелю даже очень взволновали какие-то статьи в «Речи» по поводу конфликта Вити с Эрдели. Но т. к. их-то в сущности совсем и не было, то и Эрдели, смеясь, справлялся у Вити, о каких конфликтах беспокоятся в Петербурге. Что же касается статьи в Минском Слове «о беззащитности русского чиновника» с явным намеком на прошлогоднее оскорбление Вити за ревизию, то на господ Павликовского и Обрампольского, деятелей городской управы, Эрдели наложил дисциплинарное взыскание за оскорбленье в официальной бумаге.
Но в Петербурге и это не успокоило. Видно, тайные нити, связывавшие столицу с Минском, были «задеты» более серьезно, чем Витя, который совершенно спокойно относился к этим бурям, в которых он играл только роль буфера. В результате из Петербурга была назначена ревизия с Кондоиди во главе, а мы в самый разгар этих бурь переезжали в Луцк. Да и в разгар наших незаконченных дел. По словам Горошко, центр опять должен был быть продан чуть ли не каждый день. Собирались и американцы из Игуменского уезда, и витебляне с Дерингом, и Мещеринов будто хлопотал о Лихареве в Ницце. Наконец, товарищество поляков из Радомской губернии давало уже все пятьдесят четыре тысячи, и, казалось, дело кончено. Даже приезжали в Минск писать запродажу, положили четыреста рублей в задаток и поехали в Польшу за семьями и деньгами: они продавали свою землю в Польше по триста пятьдесят рублей наличными, но мы привыкли, что все сделки на центр у нас расходились. Да было и страшно, и жалко уезжать, все-таки, вопреки «причинам», устроились мы в Минске хорошо. Тетя с Оленькой были очень довольны. Приедут ли они в Луцк? Мы утешали себя, что с весны добавится еще пара скорых поездов из Петербурга и до Сарн будет всего двадцать часов пути. Мы оставляли в Минске все-таки немало друзей. O, так ли мы поступили?
Леля, очень осторожный, уклонялся от прямого совета, но не скрывал, что жалеет Минскую губернию, которую ему так мало пришлось видеть. Это и во мне поднимало жгучее сожаление покинуть свое милое археологическое общество. Впрочем, утешала я его и себя, Полесье в южной части Минской губернии соприкасается с Волынской, тот же бассейн Припяти, и волынские древности еще интереснее минских. Снитко обещал приехать к нам, открыть в Луцке филиальное отделение, читать нам лекции. Мы, не переставая, переписывались с Лелей по вопросам археологического общества, и я торопилась ему сообщать все, что являлось у нас нового. Теперь таким новым было знакомство с одним учителем, Сербовым. От него я впервые услышала о древнем белорусском племени сакунов. «Знаешь ли ты о них? – спрашивала я Лелю, воображая, что и для него это будет открытием. O Сербове, конечно, писалось очень горячо. – Он сотрудник Романова, фанатик. Ты был бы от него в восторге. Он тратит свои последние гроши, чтобы объезжать селения сакунов, записывая их песни и поговорки. Одних песен у него набралось до ста шестидесяти, и мотивы их он положил на ноты. Оленька их спела нам, очень-очень красивые, мелодичные, хотя и грустные мотивы. Просмотри его статьи о селе Великом. Вникни и подумай, как достать Сербову средств. Право, досадно читать об ассигновке. У вас двадцать тысяч на Ломоносовскую выставку и не достать ста рублей на изучение говора и племени, исчезающих с лица земли. Через два года, уверяет Сербов, вся эта старина уже исчезнет бесследно».[263]
На это письмо Леля отвечал: «О сакунах я много слышал, много писалось о них в разных статьях; разумею, сакунов Пинского уезда, названных так потому, что они вместо “ся” произносят “са” (назваласа, старалиса). Я с большим удовольствием съездил бы понаблюдать их говор, но в особенности в этом году я стеснен и временем, и другим. Г. Сербов имеет в виду, вероятно, сакунов Бобруйского уезда.
С большим интересом прочел статьи г. Сербова. Посоветуй ему написать через меня в Отделение русского языка и словесности просьбу о выдаче ему ста рублей на поездку туда-то, с такою-то целью. Мы вышлем ему белорусскую программу. Знает ли он труды Карского[264]? А такие работы Янчука по бобруйским говорам? Я ценю Романова очень высоко, и за Сербова говорит, конечно, уже его сотрудничество с Романовым. Вы, конечно, также интересуетесь всем, что здесь происходит, как и мы. Из близкого к Дурново
