Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

В 21 № «Севeрной пчелы» за1849 г. (?) напечатана заметка Булгарина об извозчиках в Петербурге и Царском селе (концерты в Павловске), требующих плату сверх установленной таксы, особенно в плохую погоду, которая часто бывает в Петербурге. За пропуск заметки цензура получила внушение: она не должна допускать подобных выходок (239-40). Возможно, этот случай отразился в рассказах об отношениях Дубельта и Булгарина («климат царской резиденции бранишь!»), а также в стихотворении Добролюбова «Чувство законности» («От извозчиков зло и опасноси»). Последнее мало вероятно: стихотворение «Чувство законности» написано позднее, входит в цикл, направленный против либеральной «обличительной поэзии» 1860-х гг. Но не исключено, что мотив извозчиков, как пример мелочной сатиры, многократно повторявшийся в разные периоды, связан как-то заметкой Булгарина.

Работа Уварова над новым цензурным уставом. Еще 3-го апреля 1848 г. Меншиков сообщал Уварову о намерении царя приступить к пересмотру цензурного устава (200). Устав 1828 г. показался слишком либеральным, в связи с «излишней в нем свободой сочинителей и стеснением цензоров» (241). Уваров решил, что разработка и утверждение устава может оказаться ему полезным, укрепить положение цензурного ведомства и сделать излишним существование негласных комитетов.

14 апреля создан комитет по пересмотру устава под председательством Ширинского-Шихматова. 5 мая 1848 г. царь одобрил основные положения его работы (240-41). Она продолжалась и в 1849 г. Предусматривалось крайнее ужесточение цензуры, ответственность сочинителей, независимо от ответственности цензоров. Положение литературы, особенно периодических изданий, становилось невыносимо тяжелым. Но никаких негласных комитетов в проекте устава не содержалось. Комитет 2 апреля прекрасно это понял: новый цензурный проект — угроза его существованию. Поэтому Комитет и постарался получить проект на собственное рассмотрение (241). Барон Корф добился, что все материалы Уварова по подготовке устава предварительно поступали в комитет 2 апреля. Реформа устава была в духе комитета, но тот решил провалить проект, став на более либеральную точку зрения. Журнал заседаний комитета пестрит резкими замечаниями «на излишние со стороны проекта стеснения печати», на «полную необоснованность желания репрессировать» и т. п. (241). Отвергается предложение учредить особый цензурный департамент (241). И делается вывод: в предлагаемом уставе мало нового, по сравнению с уставом 1828 г., а то, что ново — «бесполезно стесняет развитие печати»: «Некоторые из сих перемен и прибавок излишни, другие не удовлетворяют своему назначению, иные же невозможны в исполнении, и все вообще отнюдь не доказывают и не подтверждают собою необходимости в издании нового устава». Отмечалось, что устав 1828 г. имел недостатки, но они не существенны, что сами правила его, если их не нарушать, более или менее достаточны для достижении цели, которую имеет правительство: «не вредя успехам истинного просвещения и не останавливая его развития, обуздывать печатное выражение всякой мысли неблагонамеренной или неосторожной». Поэтому нет необходимости изменять устав (242).

После такого заключения Государственный Совет не одобрил проект устава в целом. Царь утвердил мнение Совета. Устав 1828 г. сохранился и, по словам Лемке, «попрежнему оставался лишь формой, прикрывавшей любое неюридическое содержание» (243) При этом была нарушена категорически высказанная воля царя о необходимости нового цензурного устава, чего никто не заметил, в том числе сам Николай.

Итак, Уваров испытал двойное поражение: по вопросу об университетах и о цензурном уставе. В 1849 г. (20 октября), сразу после решения Государственного Совета, он выходит в отставку. Тяжелая болезнь. Смерть в 1855 г. Но активная деятельность его окончилась в конце 1840-х гг. Конец ее совсем не похож на триумфальное начало. Хотя взгляды его оставались столь же реакционными, как прежде, он оказался не у дел.

Осенью 1849 г. умер и Бутурлин. На его место назначен Н. Н. Анненков. Вскоре умер и П. И. Дегай. Не известно, кем его заменили. Возможно, никем.

Новый руководитель Комитета, генерал-адъютант Анненков, — фигура, вполне достойная Бутурлина. Ненависть к просвещению, науке, литературе. То же, что и у предшественника, понимание общественной жизни. Новым министром просвещения назначен князь П. А. Ширинский-Шихматов (1796–1853), литературный старовер, ревностный приверженец Шишкова (эпиграмма Пушкина: «Угрюмых тройка есть певцов — Шихматов, Шаховской, Шишков» -1.158). Воспитан в духе сурового церковного благочестия. Глубоко религиозное миросозерцание. Автор религиозно-нравственных и патриотических стихов, од. В 1830- гг. — председатель комитета иностранной цензуры. В 1842 г. товарищ министра просвещения. При Уварове готовил новый цензурный устав (о чем шла речь выше). После отставки Уварова стал министром. Корф, что назначение Шихматова встречено с неудовольствием: он не пользуется общественным уважением. Репутация человека ограниченного, святоши, обскуранта. Удивлялись, что царь, недовольный Уваровым, заменил его бывшим сподвижником Уварова, участником всех его действий. Острили, переделав его фамилию в Шахматов, что с его назначением «просвещению в России дан не только шах, но и мат». Вспоминали об его духовных стихах, одах, академических речах, «отличавшихся всегда строгим классицизмом и бездарностью» (245). Корф утверждал, что причина назначения Шихматова — его прежняя Записка царю, в которой речь шла о том, что университетское образование надо изменить так, «чтобы впредь все положения и выводы науки были основываемы не на умственных, а на религиозных истинах, в связи с богословием» (246-7). Записка царю понравилась, последовала аудиенция, во время которой Шихматов развил свои взгляды. Сразу после его ухода царь сказал: «Чего же нам искать еще министра просвещения? Вот он найден» (247). Никитенко в дневнике с похвалой отзывается о Шихматове, но пишет и об его ограниченности. Мало самостоятелен. Точный исполнитель приказов царя и других высокопоставленных лиц, «имевших целью усилить строгость правительственного контроля над школой и литературой…» (247). Не столь уж стар (менее 60 лет). Но всеми воспринимался как старик. Здесь, видимо, сказался не только возраст, но и литературная позиция, мировосприятие, связанное с его воспитанием и слабое здоровье. Сам он многократно говорил товарищу министра, А. С. Норову: «да будет вам известно, что у меня нет ни своей мысли, ни своей воли — я только слепое орудие воли государя» (247). Он «откровенно подал руку Комитету 2 апреля и указания его принимал не как посягательство на свою самостоятельность, а как дружелюбную помощь и содействие для достижения общей цели — сообщения литературе более удовлетворительного направления» (247).

На посту министра Шихматов остается недолго (с февраля 1850 г. по весну 1853 г.). Он получил отпуск для заграничного лечения и в мае, в дороге, умер. И Шихматов, и Анненков, при всей их реакционности, враждебности малейшему проявлению либерализма, фигуры гораздо менее яркие, колоритные, чем их предшественники (Уваров, Бутурлин). Они — исполнители, а не «творцы» в насаждении мракобесия. Но «творцов» и не требовалось. Машина была налажена и работала бесперебойно.

Но вернемся к деятельности комитета 2 апреля. В 1849 г. самой серьезной была история петрашевцев. Началась она с издания «Карманного словаря…». Еще в 1845 г. М. В. Петрашевский (М. Буташевич), под псевдонимом Николая Кирилова, напечатал первый выпуск (А-М) «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (250). Словарь предполагался в 4-х выпусках, но вышел лишь первый. На него власти сначала не обратили внимания.13-го ноября 1849 г. (с большим запозданием!) Анненков сообщал Шихматову, что книга случайно дошла до Комитета, который «не мог не признать в ней направления не только двусмысленного, но и прямо предосудительного» (250). В ней усмотрено явное намерение «развивать такие идеи и понятия, которые у нас могли бы повести к одним лишь самым вредным последствиям». В книге много таких слов, которых «самое даже благонамеренное объяснение их значения поведет к толкованиям, вовсе не свойственным образу и духу нашего правления и гражданского устройства». Но и обычным словам, при их толковании, «придан смысл неблагонамеренный» (251). Лемке приводит слова и их объяснения, привлекшие особенное внимание комитета: анализ, синтез, прогресс, идеал, ирония, максимум и др. Не бог весть какая крамола, хотя отзвук идей утопического социализма в словаре явно ощущался. Это стало важным пунктом обвинительного акта в деле петрашевцев (253). Требуется учитывать и обстановку «мрачного семилетия». Сперва «зачинщиков» (в том числе Достоевского) приговорили к смертной казни. В последний момент, уже перед эшафотом, казнь заменили каторгой (Петрашевскому бессрочной). Все непроданные экземпляры «Словаря…» приказано изъять из продажи. Со следующей мотивировкой: хотя книга вышла до событий на Западе, вынудивших правительство усилить бдительность цензурного надзора, но такое сочинение по духу и направлению, всегда и во всякое время, с первого взгляда должно было подлежать запрету; министерству просвещения предложено решить, «можно ли цензора Крылова, имевшего неосторожность или неблагоразумие пропустить подобное сочинение в печать, оставлять в должности цензора». Резолюция царя: «не отбирая экземпляров упомянутого словаря, дабы чрез то не возбудить любопытства, стараться откупить их партикулярным образом» (251). Лишь заступничество Шихматова спасло Крылова от увольнения (Рус. старин.903 У111 с. 420). Давно конфискованный 2-й выпуск был сожжен в феврале 1853 г.