Слепец в Газе - Олдос Хаксли

Брайан».

Энтони сунул два письма и надорванный конверт в карман и, забрав с собой два письма с марками и свечу, спустился вниз в гостиную. Через полчаса он прошел в кухню и поочередно сжег все письма и бумаги, которые оставил ему Брайан. Два нераспечатанных конверта с плотно сложенными листами горели медленно и время от времени вспыхивали, но наконец все было кончено. При помощи кочерги он измельчил обугленную бумагу до состояния пыли, расшевелил огонь, пока не возгорелся последний язык пламени, и закрыл печурку крышкой. Затем он вышел в сад и вниз по ступенькам на дорогу. По пути в деревню его сознание вдруг пронзила мысль о том, что он больше никогда не увидит Мери. Она стала бы расспрашивать его и вытянула бы из него правду, которую потом растрезвонили бы по всему свету. Кроме того, хочет ли он действительно видеть ее теперь, когда Брайан… Он не смог даже допустить подобной мысли.

— Господи! — вскричал он вслух. На въезде в деревню он остановился на несколько секунд и подумал, что скажет, когда постучит в дверь полиции. «Пропал мой друг… Мой друг исчез и не появлялся целый день… Я беспокоюсь насчет своего друга…» Сойдет что угодно. И он поспешил с единственной мыслью о том, чтобы поскорее это пережить.

Глава 49

12 и 14 января 1934 г.

В маленьком ранчо было темно и с полудня до заката душно и жарко, а ночью стоял пронизывающий холод. Перегородка разделяла хижину на две комнаты — в середине первой находился очаг из неотесанных камней, и, когда загорался огонь для приготовления пищи, дым медленно уходил сквозь щели в деревянных, без окон, стенах. Мебель состояла из табуретки, двух бочек из-под керосина, в которых хранили воду, нескольких необожженных глиняных горшков и каменной ступки для дробление кукурузы. С другой стороны вдоль перегородки располагались нары на подмостках. На них лежал Марк. К утру он был охвачен бредом и лихорадкой, а инфекция распространилась книзу, так что нога распухла до лодыжки.

Энтони, сидевшему здесь в горячих сумерках и слушавшему бормотание и внезапные выкрики ставшего незнакомым и чужим человека на нарах, в ту минуту нужно было решить только одно — послать ли того в Миахутлу за врачом и лекарствами или пойти туда самому.

Из двух зол предстояло выбрать меньшее. Он подумал о бедном Марке, брошенном и совсем одиноком в руках неумелых и не слишком-то доброжелательных дикарей. Но даже если он сам останется здесь, то что он сможет сделать с теми средствами, что у него есть? А допустим, mozo пойдет и не сможет уговорить врача прийти сразу же, не сможет принести необходимые припасы, не сможет, может быть, даже вернуться? Миахутла, как сказал Марк, была в местности пульке; там были океаны этого дешевого алкоголя. Пустив лошадь вскачь, он сам мог бы успеть туда и назад и быть у изголовья Марка не раньше, чем через тридцать часов. Белый человек с деньгами в кармане, он мог бы путем угроз и подкупа заставить врача пошевелиться. И что не менее важно, он знал бы, какие запасы нужно привезти с собой. Его ум был настроен решительно. Он поднялся и, шагнув к двери, велел mozo седлать его мула.

Он проехал не менее двух часов, когда случилось чудо. Достигнув изгиба дорожки, он увидел в пятидесяти ярдах от себя белого человека, сопровождаемого двумя индейцами, одного на лошади и другого, шедшего пешком с парой навьюченных багажных мулов. Когда они поравнялись, человек учтиво снял шляпу. Волосы под ней были светло-каштановыми, с сединой на висках, а глаза на сильно загорелом лице на удивление светлыми.

— Buenos dias, cahallero,[316] — приветствовал он. Энтони безошибочно узнал акцент.

— Доброе утро, — ответил он.

Они оба дернули за вожжи своих мулов и разговорились.

— Это первое английское слово, которое я слышу за последние семь с половиной месяцев, — сказал незнакомец. Он был пожилым человеком небольшого роста, сухопарым, но с прямой осанкой, которая придавала ему некоторое достоинство. Лицо имело удивительно правильные черты, нос был короткий, а верхняя губа необыкновенно длинной. Рот, как у инквизитора. Но этот инквизитор, видимо, забыл о своем предназначении и научился улыбаться. Вокруг ярких, пытливых глаз лучились таинственные морщинки, которые казались иероглифическими символами постоянно вспыхивающих насмешливых и добрых огоньков. Нелепое лицо, решил Энтони, но очаровательное.

— Меня зовут Джеймс Миллер, — представился незнакомец. — А вас? — Получив ответ, он спросил, называя собеседника, по квакерскому обычаю, по имени и фамилии: — Вы путешествуете один, Энтони Бивис?

Энтони объяснил ему, куда он направляется и по какому делу.

— Я полагаю, вы ничего не знаете о докторах в Миахутле, — заключил он.

Иероглифы вокруг глаз стали четче, а около губ появились смешливые морщинки. Джеймс Миллер рассмеялся.

— Я знаю здешних докторов, — сказал он, похлопав себя по груди. — «Доктор медицины, Эдинбург». И хороший запас медикаментов на этих мулах, что тоже неплохо. — Затем, сменив тон, он живо проговорил: — Поехали. Вернемся к вашему бедному другу как можно быстрее.

Энтони повернул своего мула, и друг подле друга двое мужчин поехали по дорожке.

— Ну, Энтони Бивис, — сказал доктор, — вы обратились по верному адресу.

Энтони кивнул.

— К счастью, — заметил он, — я не молился, иначе мне пришлось бы поверить в провидение и чудесное вмешательство.

— Дело не в этом, — согласился врач. — Нельзя, разумеется, утверждать, что все происходит целиком по воле случая. Вытягиваешь карту, которую тебе навязывает фокусник — карту, которую сам неизбежно заставил себе навязать. Это дело причины и следствия. — Затем без паузы он спросил: — Чем вы занимаетесь?

— Допустим, я социолог. Или, по крайней мере, был им.

— Да неужели? — Доктор, казалось, был приятно удивлен. — А я антрополог, — продолжал он. — Последние месяцы живу с лакандонами в Чиапасе. Хорошие люди, если узнать их поближе. И я собрал много материала. Кстати говоря, вы женаты?

— Нет.

— И никогда не были?

— Никогда.

Доктор Миллер покачал головой.

— Это плохо, Энтони Бивис, — сказал он. — Вы должны были жениться.

— Почему вы так считаете?

— Это видно по вашему лицу. Здесь и вот здесь. — Он коснулся его губ и лба. — Я был женат четырнадцать лет. А потом моя жена умерла. Гемоглобинурия. Мы тогда работали в Западной Африке. Она тоже была квалифицированным врачом. Знала свое дело в некоторых областях лучше, чем я. — Он вздохнул. — Знаете, вы бы стали хорошим мужем. Может быть, вы еще женитесь. Сколько вам лет?

— Сорок три.

— А выглядите моложе. Хотя мне не нравится землистый цвет вашей кожи. Не страдаете от запоров?

— Ну, нет, — ответил Энтони с улыбкой и подумал: что, если бы каждый говорил с ним подобным образом. Может быть, немного утомительно относиться к каждому встречному как к человеку и позволять им узнать о тебе все, но гораздо интереснее, чем обращаться с ними, как с предметами, обыкновенными кусками материи, прижимающимися к тебе в автобусе, давящими тебе ноги на тротуаре. — Не страдаю, — повторил он.

— Имеете в виду, что страдаете, но не сильно, — сказал доктор. — Экземой болели?

— Так, чуть-чуть.

— И волосы заражены перхотью. — Доктор Миллер закивал в подтверждение своего вывода. — А головные боли у вас случаются?

Энтони пришлось сознаться, что иногда случаются.

— И конечно же ригидность затылка и прострел? Я знаю. Я знаю. Через несколько лет у вас разовьется пояснично-крестцовый радикулит или артрит. — Доктор помолчал секунду, с любопытством осматривая лицо Энтони. — Да-с, лицо землистое, — повторил он, качая головой. — И ирония, скептицизм, сухо-практическое отношение ко всему! Весьма неудовлетворительно! Все, что вы думаете, неудовлетворительно.

Энтони рассмеялся, но только чтобы скрыть некоторое беспокойство. Переход на дружеские отношения с каждым встречным мог быть слегка ошеломляющим.

— О, не воображайте, что я вас ругаю, — воскликнул доктор, и в его голосе была слышна нота искреннего раскаяния. Энтони все не мог прекратить смеяться. — Не берите вы в голову, что я в чем-то обвиняю вас. Протянув руку, он дружелюбно похлопал Энтони по плечу. — Мы все — те, кто мы есть, и когда речь заходит о том, чтобы превратить нас в то, чем мы должны быть, — это непросто. Да, непросто. Энтони Бивис. Как можно ожидать, чтобы вы думали только о том, что надо, если у вас хроническое кишечное отравление? Полагаю, с; рождения? Получили в наследство? И в то же время сутулость. Ложиться так на своего мула — это же ужасно. Нагрузка на позвоночник, словно от тонны кирпичей. Уже почти слышно, как он скрипит. А когда спина в таком состоянии, что происходит с остальными частями тела? Страшно подумать.