Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

виде не встречается. Больше разных случаев с более широким охватом можно увидеть, если не спрашивать ни о целях, ни об их философском обосновании, ни об особой роли великих революций в философии истории, но о наблюдаемых событиях и их структурных результатах[606]. Тогда революция предстанет случаем коллективного протеста с особенно масштабными последствиями: глубокое изменение политической системы с участием людей, которые не принадлежали к группе предыдущих обладателей власти. На осмотрительном языке социолога, который заботится о том, чтобы его концептуальные инструменты оставались готовыми к применению, можно определить революцию как «успешное свержение ранее правивших элит новыми элитами […] которые после прихода к власти (связанного, как правило, с повышенным использованием насилия и мобилизацией масс) коренным образом меняют социальную структуру (а значит, и структуру правления)»[607].

Здесь ничего не говорится об историко-философском моменте, пафос модерности отсутствует. Революции в этом смысле могут случиться почти где угодно и в любую эпоху. Действительно, на протяжении всей документированной истории снова и снова происходили радикальные изменения, в том числе такие, при которых многие считали, что все привычное перевернуто с ног на голову или даже уничтожено. Если бы имелась статистика подобных переворотов, она бы, вероятно, показала, что особенно глубокие изменения – цезуры – чаще, чем революциями, объясняются военными завоеваниями. Завоеватели побеждают не только армию. Они оккупируют побежденную страну; устраняют или лишают власти по меньшей мере часть правящей до того элиты; садятся на ее место; вводят чуждые законы, иногда даже чуждую религию. Еще в XIX веке так происходило во всем мире. Колониальное завоевание, если судить по его воздействию, часто являлось «революционным» во вполне конкретном, а не в переносном смысле. Оно должно было происходить очень мягким и постепенным образом, чтобы покоренное население не воспринимало его как травмирующий слом привычного порядка. Даже там, где старая элита физически сохранялась, она теряла свой прежний статус, так как над ней возникала каста новых господ. Поэтому захват власти чужеземными колонизаторами в результате военного вторжения (реже в результате переговоров) во многих случаях для африканцев, азиатов и островитян южных морей носил вполне революционный характер. Можно развить эту мысль еще на шаг дальше: в долгосрочной перспективе колониализм был революционен прежде всего тем, что после колонизации он создавал условия для возвышения новых групп в местном обществе и этим подготавливал вторую волну революций. Подлинные социальные или политические революции впервые состоялись в некоторых странах только во время или после деколонизации. Революционный разрыв преемственности с прошлым происходит в начале и в конце колониального периода.

То, что завоевания внешними военными силами тоже могли быть революциями, европейцы в XVIII и XIX веках осознавали лучше, чем мы сегодня. Так, покорение Китая маньчжурами, которое началось с падением династии Мин в 1664 году, а затем растянулось на многие десятилетия, изображалось и обозначалось в многочисленной европейской публицистике вплоть до начала XIX века как особенно шокирующий пример революции. В политическом языке старой Европы понятие революции тесно связано с подъемом и падением империй. При этом играло роль большое количество разных факторов, которые прекрасно обобщил Эдвард Гиббон между 1776 и 1788 годами, то есть в эпоху начала революций. Он рассмотрел в своей работе «Историю упадка и разрушения Римской империи» от средиземноморской поздней Античности до евроазиатского Средневековья. Этими факторами он считал: внутренние мятежи и смену элит, военные угрозы извне, сепаратистские восстания на периферии империи и распространение подрывных идей и ценностей. Ничего другого не было и среди ингредиентов революционной политики в период, который Райнхарт Козеллек определил как «эпоху водораздела» (1750–1850). Таким образом, в старом европейском понимании политики было заложено такое комплексное представление о пертурбациях в макроформате, от которого шла прямая дорога к возникшему в последней трети XVIII века пониманию революции как наступления чего-то нового. Было бы, конечно, слишком просто противопоставить новое линейное понимание истории старому цикличному: чем была битва при Ватерлоо в 1815 году, если не окончанием цикла французской гегемонии? Тот, кто искал домодерные паттерны в чистой форме, мог их находить и дальше. Например, параллельно по времени с революционными событиями во Франции на территории сегодняшней Нигерии разыгрывалась драма, которую можно было бы считать прямо скопированной с книги Гиббона: распад империи Ойо из‑за борьбы элит в центре и восстаний в провинциях[608].

Календарный XIX век как время между 1800 и 1900 годами не имеет первоочередного значения в традиционных нарративах истории революций. В этот период разворачивались последствия революций в Америке и во Франции, но, как кажется, сам он не породил никаких великих революций. К 1800 году решающие революционные события уже произошли. Все происходившее позднее выглядело так, как будто было имитацией, слабым повторением ушедшего в прошлое героического начинания – фарсом после трагедии. После Великой революции 1789 года – рутина небольших беспорядков. В этом смысле история только в 1917 году снова сподвиглась на что-то неслыханное – в России. XIX век в Европе был в меньшей степени эпохой революций, чем бунташным веком – столетием протеста, широко распространенного, но редко занимавшего сцену национальной политики. Прежде всего, время между 1849 и 1905 годом, годом первой русской революции, протекало в Европе почти безо всяких революций, за исключением кратковременной и разгромленной Парижской коммуны в 1871 году. Статистика также подтверждает это впечатление. Чарльз Тилли насчитал в Европе между 1842 и 1891 годами в общей сложности 49 «революционных ситуаций» – по сравнению с 98 в период с 1792 по 1841 год[609]. В большинстве этих ситуаций потенциал не превратился в действие, имевшее длительный эффект.

Варианты и пограничные случаи

Если все же рассматривать революцию как структурное понятие, не ограничиваясь революциями, создавшими новые нации в Северной Америке и Франции, если не поддаваться ослепляющему мифу об их уникальности, если расширить круг рассматриваемых случаев настолько, чтобы в него попали системные сломы и коллективные акции насилия различного рода, то можно поставить предварительно два вопроса.

Вопрос первый. Должны ли считаться революциями только успешные революции? Или можно признавать революциями и более или менее заметные попытки захвата власти, которые не достигли поставленных целей? Так, в одной из лучших социологических обзорных работ по теории революций им дается следующее определение: «Революции являются попытками нижестоящих в социальной иерархии групп изменить общественные основы политической власти»[610]. То есть здесь революциями признаются даже радикальные по замыслу и крупномасштабные попытки. Да и в целом, являются ли успех или неудача в каждом случае четко различимыми альтернативами? Разве не бывает так, что из поражения возникает победа? Точно так же как победоносная революция иногда перерождается в насилие,