Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

2010-е? Конечно, нет! Сегодня, к примеру, его поэма «Владимир Ильич Ленин» уже почти никого не интересует, тогда как в 1960-е или 1970-е годы она притягивала интерес довольно многих людей, пытавшихся постичь образ великого вождя пролетариата. Так происходит и со многими другими авторами, которые в один из периодов истории всплывают на самый верх читательского внимания, а через несколько десятилетий вдруг опускаются на дно, ускользая надолго из-под взглядов их любивших недавно читателей… Куда, скажите, исчезли с горизонта такие поэты, как Сурков, Прокофьев, Тихонов, Мартынов, Наровчатов, Антокольский, Асеев, Кирсанов, Щипачев, Орлов и многие, многие другие, когда-то широко известные в народе и уважаемые многими любителями поэзии? Да никуда они не делись, их просто отодвинуло время куда-то во второй, а то и в третий и даже более дальний эшелон, словно затолкав их в пыльный чулан до какого-то нового времени. Возможно, когда их там однажды случайно обнаружат и увидят, насколько близки эти стихи их душам… Так пятьдесят лет ожидал своего выхода на сцену Георгий Аркадьевич Шенгели, и когда я стал читать его появившиеся в журналах и интернете стихи, я был просто поражен, насколько они оказались глубоки, метафоричны, искренни, правдивы. Невозможно понять, почему их так долго не пропускали к читателям. И кто именно их не пропускал – власть, партия, органы госбезопасности?.. Я думаю, что все обстояло намного проще. Затирали его все эти годы не кто-нибудь, а свои же «друзья» по литературе, «коллеги» по Союзу писателей, которые смертельно завидовали его таланту и делали все, чтобы он не выносил свои произведения к массовому читателю. А его произведения стоили того, чтобы люди их читали, ведь его книжки разлетались еще в 1916–1918 годах, когда он только начинал выступать перед полными залами, хотя первые его стихи и не отличались особенной философичностью:

В граненой проруби, в крутых отрезах льда

Сапфиром залегла тяжелая вода.

И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый,

Восходит облачком и чистой Афродитой,

Оплотневает там, в полярных небесах.

От белых риз ее летит к нам белый прах.

И замирает взор, лебяжьим пухом нежим,

И любят девушки умыться снегом свежим.

Но уже буквально в следующие годы стихи Георгия начали наполняться глубокой, осмысленной философичностью. Чем глубже он проникал в основы стихосложения, тем увереннее наполнялись его стихи емкого смысла, открывающего читателям бездны не только литературы, но и окружающей жизни. Как писал о нем поэт и переводчик Наум Исаакович Басовский: «Ритмические ходы Шенгели всегда выверены, рифмы (если это не белый стих) точны и неординарны, звучание стиха выразительно, но не нарочито, содержание не затуманивается преднамеренно, чтобы создать иллюзию бездонной глубины, которая на деле частенько оборачивается очередным новым платьем короля. Поэт проясняет мир – в этом его настоящее призвание. При этом Шенгели избегает политических банальностей, на которые были так падки многие очень популярные и вовсе не бесталанные советские поэты. Его реакция на злободневность, если таковая имеет место, всегда пропущена не только через себя, через свое существо, но и через историческое видение истинно культурного человека, который ощущает себя своим и в древней Элладе, и в средневековой Византии.

Быть честным в своей поэзии, писать не для рыночного успеха, а для того, чтобы попытаться разобраться в себе и в окружающей действительности, надеясь на резонанс в душе предполагаемого читателя, – вот кредо, которому был верен Георгий Шенгели.

Обладателем высокой профессиональной дисциплины, рыцарем классической поэзии без страха и упрека, хранителем ее огня предстал передо мной Георгий Шенгели.

Разрушать легко, строить – тяжело. Георгий Шенгели был среди строителей, более того, он был далеко не рядовым строителем в русской поэзии, его наследство – грандиозно…»

Шенгели своими стихами постоянно строил окружающую реальность, все время «проясняя мир», не боясь ежедневных банальностей. Из них-то и состоит весь мир, в котором мы существуем, – вместе со всеми нашими городами, дорогами, лесами, полями, морями и распахнутым над головами небом:

Навзничь лег. А там, в кастрюле неба,

Синий пунш дымится и мерцает.

В жизни надо лишь вина и хлеба,

И еще – чего никто не знает.

Может быть, оно во сне являлось —

Только сна припомнить не умею;

Может быть, им бритва нагревалась,

Щекоча податливую шею.

Может быть, оно в Крыму случится…

Боже мой, зачем гадать напрасно?

Звездный пунш мерцает и клубится,

И оно так близко и так ясно.

Георгия Шенгели иногда называют «ученым поэтом», подразумевая нечто редуктивное, как пишет Ольга Обухова, некую «поэтическую узость», неспособность охватить и выразить глубокое лирическое переживание. Думается, что это неверно, так как шенгелиевская «ученость» (кстати, она роднит его с Бодлером), точное знание законов поэзии не уменьшает его возможностей, напротив, способствует построению сложного, многослойного и многогранного поэтического мира, проникнуть в который непросто именно из-за его конструктивной выверенности. Неспроста Георгий одно время принадлежал к «Цеху Поэтов», которым руководил Николай Гумилев, в статье «Наследие символизма и акмеизм» провозгласил четыре эстетических принципа, каждый из которых связан с тем или иным классиком: соединение внутреннего мира человека (Шекспир) с «мудрым физиологизмом» (Рабле) и безоговорочного жизнеприятия (Франсуа Вийон) с совершенством художественных форм (Теофиль Готье). Во время революции «Цех поэтов» распался, а в 1921 году его снова воскресил Гумилев. Как отмечал Георгий Шенгели: «Волевой закал гумилевских стихов быстро сделал его одним из любимых поэтов молодежи». Таковы же и стихи Шенгели, в частности – как его стихотворение «Клик», эпиграфом к которому выбраны строки из древнерусской поэмы «Слово о плъку Игореве» – «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земле незнаеме»:

Полна полынью степь. Латунная луна

Над гребнем черных скал стоит совсем одна,

Непроницаема, как маска гробовая.

Невидимый залив гудит, не уставая;

Безгромной молнией вонзаясь вдруг в глаза,

Ползет из Турции в громаде туч гроза;

А мне уютно тут под древнею стеною,

Чьи глыбы тяжкие нависли над спиною…

Тут Золотой Курган. Тут был босфорский форт,

Оплот античности противу скифских орд;

Отсюда, с этих глыб, вытягивая шеи,

Громили плащники гоплитов Гераклеи;

Тут буйствовал Помпей, и понапрасну яд

Глотал затравленный, как кошка, Митридат.

Лет тысячу спустя монахиню Елену

Фавн заманил сюда – с ним лечь под эту стену —

И заласкал ее. Лет тысячу спустя,

Здесь Пушкин проезжал, болтая