Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

— На двадцать верст длиннее, а ты сразу хочешь двойной прогон положить в карман! Да опять же я не знаю, куда ты повезешь меня без тракта, а там опять будут брать с меня за двойные расстояния двойные прогоны.

— Чай, не разбойники! Крест у них есть.

— Такой же, как у тебя?!.

Ямщик помолчал и уж совсем огорченный ответил:

— Мне что! Что велит хозяин, то и делаем. Айда на станцию, там с ним ладьтесь, как знаете…

Когда мы сели в сани и, тронувшись, избавились от лишних свидетелей, я вынул рубль и, передавая его ямщику, проговорил:

— Послушай, голубчик, я твоему барину ничего не скажу, научи ты меня, как мне короче проехать к другой железной дороге. Ведь ездят же у вас?

— Да вишь ты, ездят-то они ездят, прежде мы и сами доподлинное знали, ну, а тут раскрылось — дело… того, тебе бы до следующей станции ехать бы надо… Там что-то больно коротко, всего-то верст девяносто. Ты вот чего, ты нашему хозяину вели везти себя прямо на эту станцию.

В телеграмме хозяину станции было сказано, с какой целью я требовал у него лошадей. На мой упрек ему, когда мы с ямщиком приехали на станцию, плутоватый хозяин буркнул:

— Только и всего, что имел право не подать лошадей, а подал — и попреки за это.

Оставалось только признать красоту постановки вопроса и настоять на том, чтобы везли меня на следующую железнодорожную станцию, но очень обидно ехать двадцать пять верст вслед за исчезнувшим поездом. Времени было больше, чем довольно, чтобы поразмыслить над неналаженностью нашей русской жизни. Всякий из нас имеет из своей норки определенный путь, но чуть только попробуешь выбиться с этого пути, сейчас же начинается ряд таких осложнений, из которых и в мелочах трудно выбраться, а уж в чем-нибудь крупном и говорить нечего: «Не тратьте, куме, силы, идите на дно», — вспоминается всегда в таких случаях мудрый совет хохла своему утопавшему другу.

Впрочем, мне было о чем подумать и по вопросу более близкому мне: мне хотелось вовремя попасть на ту станцию другой железной дороги, куда я ехал. Хотя расстояние на эту станцию было и ближе, но время прихода поезда на эту новую станцию было более раннее, чем на ту, куда я первоначально направлялся. И если бы я не потерял времени на этот излишний проезд вдоль рельсового пути и доехал до следующей станции поездом, — времени у меня хватило бы с избытком, но теперь надо было ехать со скоростью поездов некоторых наших дорог, а именно по пятнадцати верст в час. Единственный способ достигнуть такой скорости — это давать хорошо на водку ямщикам.

Обдумав все это, я сказал своему ямщику:

— Мой друг, ты получил уже рубль и едешь теперь так тихо, думая, вероятно, что я тебе больше ничего не дам… Я дам тебе еще рубль, если ты через полтора часа привезешь меня на станцию.

Конечно, посул не сразу воспроизвел свое действие. Требовалось, очевидно, время, чтобы взвесить все шансы за и против и установить главнейший из них — исполню ли я свое обещание. То ли обстоятельство, что налицо перед ямщиком был факт моей щедрости, или другие какие-либо соображения, но ямщик мой, после долгого раздумья, вдруг погнал лошадей и до конца переезда гнал их самым добросовестным образом.

В дальнейшем моем путешествии также приходилось торопиться и гнать и все тем же средством раскачивать устойчивую русскую натуру.

Единственным моим средством к этому был презренный металл. Я платил ямщикам, платил писарям, чтоб t торопили перепрягать, платил тем, кто помогал распрягать. И, выражаясь фигурально, мой след был усыпан серебряными двугривенными и рублевиками.

Чтобы не огорчаться, я не считал больше ни двугривенных, ни рублевиков.

Обыкновенно в дороге я люблю расспрашивать тех, с кем сталкиваюсь, об их житье-бытье, но теперь было не до того. Я был в сильном возбуждении от страха опоздать и с помощью денег и уговариваний передавал миллионную долю своего возбуждения окружавшим меня.

И только во время перепряжки, когда я уж видел и новые сани и новых лошадей, я немного успокаивался и успевал переброситься двумя-тремя словами на свои излюбленные темы.

— Как урожай?

— Хорош.

— Как зерно?

— От дождей гнилое, от истощенной земли — тощее.

— Как цены?

— На что?

— На хлеб, конечно.

— На всё цены велики, кроме хлеба; и земля дорога, и подать велика, и нужно все, все купить и все дорого— втридорога, а двести — триста пудов каких-нибудь хлеба, при цене двадцать копеек за пуд, составляли только десятую часть той суммы, какая нужна для крестьянского хозяйства.

— Как жить? — спрашивает меня собеседник, кончая все те же пересказы о своем житье-бытье.

Но лошади мои подхватывали экипаж, и я уносился без. ответа, охваченный все той же мыслью — поспеть к поезду.

Так проскакал я уже половину дороги, когда вдруг подоспело новое осложнение; на одном толчке мы подпрыгнули, и когда сани опять опустились на твердый снег дороги, они стояли уже боком, потому что один полоз у них выломился:

— Тпру! тпру! тпру!..

Но горю не скоро поможешь. Ямщик осмотрел сани и скороговоркой говорит:

— Тут как-нибудь доедем, деревушка верстах в двух.

И вот, своротив с большой дороги, мы пробираемся в эту деревушку. Вот и она под горой, ряд ее покосившихся серых изб, опушенных растрепанной соломой. В общем какой-то демонстративно-претендующий на свое существование убогонький вид деревушки.

Пока разыскивались новые сани, меня отвели в лучшую избу. По этой лучшей я мог судить о худших. Изба нашего крестьянина всегда представляется мне логовищем зверя, которого природа благодаря зимней безработице загнала в это логовище до весны. Когда придет весна и начнется работа, тогда отворятся и двери логовища. Иногда, впрочем, вследствие недорода, безработица продолжается и летом. Тогда происходит то же, что наблюдается на всяких фабриках при уменьшении рабочих, — сокращение штата. В данном случае надо разуметь переселение излишков населения за ненадобностью к праотцам.

Выражаясь официальным языком одного пристава, люди умирают от недорода, и своеобразный сельский статистик — кладбище — ведет аккуратный счет таким упраздненным. За 91 и 92 года от разных видов «недорода» много новых крестиков прибавилось на кладбищах. Да, крестики — верный и аккуратный счет. Всякий другой счет никуда не годится. В одном большом городе на одной большой реке такой случай обнаружился: когда стали считать покойников по кладбищенским книгам, а потом проверили по крестикам, то оказалось крестиков на четыре тысячи больше.[20]

Четыре тысячи в один только год! И как раз не записанными оказались самые именитые покойники: из дворян, купцов и почетных граждан. Злые языки утверждали, что таковое бегство покойников учинено с той целью, чтобы вывести в расходах полученные за продажу участков деньги, но, пока следствие не окончено, толковать об освещении факта рано. Конечно, одно ясно: счет крестиков — самая надежная статистика.

Пока разыскивались сани, в мою избу сбежалось все свободное от занятий население деревушки.

Как потом выяснилось, не пришло только пять человек: трое больных, один подшиватель валенок и портной. У всех остальных, за зимним временем, дела никакого не было, и все они, вытягивая шеи, смотрели теперь во все глаза на меня.

Вообразив, вероятно, что я специально приехал к ним — решать, как им быть, они усердно, один перед другим, высказывали мне, что так быть, как раньше было, никак вперед не может быть. Это, впрочем, и мне ясно было: при бюджете в четыреста рублей и доходах в 40–60 рублей выходит, что и это логовище больше уже не обеспечивает мизерного существования. Гораздо труднее было ответить на их вопрос: — Как же быть?

Как быть? Переселением их угостить?

— У нас земля, положим, дареная, восемь десятин на душу… Известно, если бы на новенькую земельку — когда худо? Да ведь опять далеко… Да и с новой-то землей мы не привычны обращаться, слышь, надобно восемь быков в плуг. Где столько скота соберешь? Во всей деревне не сыщешь!

Восемь десятин на душу — это значит на квадратную версту двенадцать, и уже мечтают о китайском клине. А в Бельгии при восьми тысячах живут, и как живут!

Какой-нибудь кустарный промысел? И я начинаю ломать голову и думать, какой бы промысел подошел к ним? Делать сани, колеса, бочки, ободья гнуть?

— Лесу-то ведь близко нет.

— Ну… другое что-нибудь… Ну, вот лен сеять?

— Ну!..

— Ну вот там… из него вы крутите там, что ли, что?

— Холст ткут изо льна.

— Ну вот холст, — говорю я, довольный, что вышел из затруднения.

— Ну-ка! ну-ка! посчитай! Это столь просто, что не только мужик, а и баба всякая видимость эту тебе покажет.

И в подтверждение они кричат:

— Алена Митревна!

Из-за перегородки показывается испуганное вытянутое лицо.