Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика - Петр Андреев

В медсанбате было пусто. Уже около месяца дивизия не вела наступательных боев, стояла в обороне или совершала марши. Все раненые были отправлены в госпитали или выписаны после необходимого лечения в свои полки. Поэтому ждать очереди, как это было в Латвии, не пришлось. Волосы выстригли, рану обработали. Лишнее вырезали ножницами и наложили несколько швов.

Палата большая, чистая, в каком-то общественном здании небольшого городка. Режим лежачий. Под койку поставили два прибора индивидуального пользования. Я пошутил: «Как же я ими буду пользоваться, если не разрешено подниматься?» На что очень хорошенькая девушка лет двадцати, доставившая мне судно и «утку», ничуть не смутившись, ответила: «Зовите меня, я помогу. Мой пост за дверью». И тут застеснялся я.

Ни днем ни ночью меня не покидала мысль: как это я, молодой, здоровый солдат (ранение я считал несерьезным), могу в присутствии такого «ангела» справлять свои естественные потребности? Решил обмануть врача и сестру. До наступления ночи терпел. А когда увидел, что сестра куда-то удалилась с подружкой, которая к ней зашла, осторожно, без резких движений, поднялся. Голова болела, но обморока нет – значит, можно поискать туалет. Он находился совсем рядом, в коридоре, но на двери была приколота табличка, предупреждавшая, что ввиду отсутствия воды туалет не работает. Нашел я во дворе временный, хорошо знакомый, построенный нашими специалистами из подручных материалов. Все шло хорошо, но когда стал подниматься (сесть-то, как и во всех наших туалетах, нельзя, можно только присесть), тут у меня земля из-под ног и уехала. Чтобы не плюхнуться на очко, успел завалиться на стену. И в это время передо мной распахнулась дверь и возник мужчина в белом халате.

Меня привели в палату. А утром начались разборки: кто разрешил? Если без разрешения, то где была дежурная сестра? Мне в данной ситуации ничто не грозило, но я не мог себе простить, что подвел сестру. И с этой минуты все мысли были направлены на то, как уйти из медсанбата. Но оказалось, что это было не так уж и сложно. Ежедневное нытье отпустить в полк, уверяя, что у меня ничего не болит, привело к тому, что врач не выдержал, дал слово, что, как только снимет шов, отпустит. И слово сдержал. Через неделю я получил свое обмундирование и на попутной машине прибыл в расположение полка. А уже утром следующего дня приступил к выполнению своих должностных обязанностей. Наклейка, сделанная вместо повязки, не мешала, но зато сотрясение, как я и предполагал, больше месяца причиняло много серьезных неудобств. Нельзя было резко поворачивать голову, бежать, резко ложиться, садиться, вставать. Все надо было делать очень медленно, очень осторожно, как в замедленной съемке. Малейшая поспешность приводила к обморочному состоянию. Режим совсем не подходящий для передовой.

Шли последние часы подготовки к форсированию Одера. Теперь готовились основательно. Транспортники, доставлявшие на огневые позиции снаряды, рассказывали, что к линии фронта подвозят катера и понтоны, подходят танки и «катюши».

Форсирование Одера и занятие плацдарма теперь уже левее деревни Альткюстринхен должен был проводить 28-й гв. сп, поддерживаемый артиллерийским огнем нашего 1-го дивизиона. Командир дивизиона майор Грязнов приказал командиру 1-й батареи старшему лейтенанту Трубову одновременно с батальоном пехоты, форсирующим реку в первом эшелоне, переправиться с одной пушкой на левый берег реки и обеспечить поддержку пехоты артиллерийским огнем. Тот соответственно вызвал к себе командира орудия старшего сержанта Ярового и приказал с наступлением темноты связать в заводи плот, по сигналу атаки погрузить на него пушку с минимумом снарядов и высадиться на левый берег.

Обычный приказ, и не было бы надобности на нем останавливаться, но произошло необычное. Яровой испугался. Он понял, что выполнение приказа – переправиться через реку на плоту с пушкой, на укрепленную оборону противника – приведет к его неминуемой гибели, и стал просить ст. лейтенанта отменить приказ. А когда тот закричал, что это не его приказ, а приказ командира полка, Яровой стал просить, чтобы послали другое орудие. Старшему лейтенанту пришлось напомнить, что положено на фронте за невыполнение приказа, и Яровой ушел на батарею со слезами на глазах.

Весна в полном разгаре. Трава и деревья давно уже зеленые. Погода стоит теплая и солнечная. Все мы уже чувствуем конец войны. Тяжелой четырехлетней войны. Сколько пройдено, но еще больше пришлось проползти. Хорошо еще, если это посуху, но такое было редко, чаще – по грязи, болотам, а зимой – зарываясь в снегу. Нормальному человеку невозможно поверить, да и сам я теперь, после стольких лет мирной жизни в теплой квартире, начинаю сомневаться в возможности человека, плохо одетого, голодного, иногда по трое суток без сна, под непрерывными обстрелами и бомбежками, выжить и сохранить человеческое достоинство.

Конец войне. Оставалось пройти каких-нибудь 50–60 километров до Берлина. Кажется, теперь каждый должен был всеми силами стремиться сохранить свою жизнь. Да и трудностей физических больших уже нет. Тепло. Иногда даже удается спать на немецких перинах. И голода нет. В каждом дворе оставлены бесхозными коровы, свиньи, овцы и куры. В погребах и коптильнях на чердаках – окорока и колбасы. Единственное, что вызывает недовольство, – это наша русская лень. Старшины и повара, чтобы не утруждать себя работой, заколют поросенка и, почти не разделывая, в котел. Получает солдат суп, а там половина котелка – жир. И он его не только есть – он на него смотреть не может. Содержимое котелка выливается в канаву, а солдат идет шарить по погребам и чердакам. А то убивают корову, берут печень, а тушу оставляют гнить. Это в то время, когда у нас дома люди умирали голодной смертью. Это я уже о бесхозяйственности нашего командования и партийно-хозяйственного руководства страны. Немцы о своем народе не забывали. У них вслед за передовыми частями шли трофейные команды и эшелонами все, что можно, везли в Германию. А у нас на всем нашем пути по территории Германии, когда население уходило на запад, бродили оставленные коровы и свиньи. А сколько их лежало гниющих, с распоротыми животами!.. А сколько втоптали в грязь одежды, постельного белья!.. Сломали и сожгли мебели, разбили посуды. Сколько сожгли уже занятых целыми, без разрушений, деревень и городов. Не счесть.

Почему я коснулся поведения ст. сержанта Ярового? Да только потому, что это был единичный, из ряда вон выходящий случай. Такого мы за всю войну не только не видели, но и не слышали о подобном. Наоборот, у всех, и у солдат и у офицеров, было желание сделать что-то большое, серьезное, приближающее победу.