Спартанцы Гитлера - Олег Пленков

Прусской исторической традицией в разные времена пользовались по-разному: то взывали к прусскому военному величию, то к прусскому социализму, то к прусским административным достижениям. То же относится и к пресловутому «прусскому стилю» — это был ответ на культурный плюрализм, который воспринимался как угроза немецкой культуре и идентичности. Гитлер инсценировал «день Потсдама»[53] с определенной целью — связать НСДАП с прусской традицией; кроме того, он всегда придавал большое значение идентификации с прусской историей и умел внушить немецкой публике, что является восприемником и продолжателем прусской старины. В прусской традиции его привлекало в том числе и то, что отказ от исполнения долга рассматривался как саботаж и предательство народа; к прусской традиции относится и безоговорочное признание авторитета власти. Авторитарная монархия, воспоминания о которой еще дремали в сознании немецких масс, была ловко подменена фигурой фюрера, которого нацисты представляли как правителя, впервые последовательно реализовавшего прусскую традицию и уверенно ведущего Германию по пути счастья и процветания. Великолепно функционирующая пропагандистская машина нацистов сумела представить Гитлера как истинного наследника прусской традиции{861}.

Гитлер уважал, прежде всего, военную составляющую прусской традиции, хотя среди нацистских «старых борцов» насчитывалось всего 3,4% пруссаков, а среди командиров многочисленных дивизий «партийного воинства» нацистов — Ваффен-СС — не было ни одной старой прусской фамилии{862}. Быть причастными к прусской традиции стремились многие: так Геринг, родившийся в Баварии, всегда, по его словам, чувствовал себя пруссаком, прежде всего прусским военным{863}. Правда, он назначил своего бывшего шофера и «мальчика на побегушках» Пауля («Пили») Кернера государственным секретарем Пруссии, что стало нонсенсом для прусской бюрократической традиции{864}.

Несмотря на преклонение нацистов перед прусской традицией, цвет прусского дворянства и прусской элиты практически исчезли после уничтожения гитлеровцами участников заговора 20 июля 1944 г. «Прусская дисциплина, — писал Ральф Дарендорф, — правопорядок, строгая мораль, честная и открытая прямота, но и авторитаризм прусской традиции, гуманизм, но и отсутствие гласности в политической практике прусского прошлого — все это закончилось 20 июля 1944 г.»{865}. Впрочем, Пруссии и до того предрекали гибель и считали, что ей больше не возродиться: как 18 января 1871 г., в день основания Второго Рейха, или в 1918 г., когда германский кайзер и прусский король отрекся от короны, или 30 января 1934 г., когда нацисты осуществили унификацию Пруссии, а союзники после окончания войны повторили этот шаг 25 февраля 1947 г. (приказ № 46 Союзного контрольного совета). Пруссия в оценках иностранцев всегда идентифицировалась с восточноэльбскими юнкерами («Ostelbier»), которые, как многие считали, были главными виновниками войны — так, по крайней мере, думали Сталин и Черчилль. То, что значительная часть восточно-эльбской знати оказалась в Сопротивлении, никого не волновало.

Во второй половине XIX в. Пруссия выпала из колонизации Восточной Европы, однако и без участия Пруссии, но по ее примеру немецкая колонизация восточного угла Прибалтики продолжилась или, по крайней мере, колонисты-немцы сохранили свои позиции, оставшись важной и динамичной составляющей экономики и культуры Восточной Европы. Именно в этот период — в последней трети XIX в. — российское правительство приступило к русификации своих окраин, что коснулось и немцев. С 1867 г. вышло распоряжение царского правительства о введении делопроизводства на русском языке; старые остзейские органы полицейской власти были заменены принятыми повсюду в России; русский язык стал официальным языком и в Прибалтике. С 1887 г. языком обучения в школах и университетах стал русский (когда ученые — немцы по этой причине покинули университеты, уровень преподавания существенно упал).

Бисмарк, правда, не счел возможным поддерживать прибалтийских немецких колонистов, и они оказались один на один со своими проблемами. Традиция немецких поселенцев в Восточной Прибалтике сочетала в себе постоянную лояльность царю и сохранение собственной культурной идентичности. Профессор Тартуского университета Карл Ширрен в 1869 г. по этому поводу писал: «В течение веков вокруг Балтийского моря сложилась германо-евангелическая культура финнов, шведов, эстонцев, латышей и немцев. Как бы мы не были верны Российской империи, наша духовная родина находится на Западе»{866}. Следует иметь в виду, что долгое время остзейцы имели широкую автономию, оговоренную в серии государственных актов, подписанных еще Петром I.

Для немецкой колонии в восточной Прибалтике эта культурная идентичность с Западом была особенно значимой по той причине, что колония состояла преимущественно из городского населения, крестьян в ней практически не было. «В отличие от Пруссии, — писал Трейчке, — которая была колонизирована, в Курляндии, Лифляндии и Эстляндии лишь тонкий слой немецкого элемента расположился над массой коренного населения. Эти колонии имели односторонне-аристократический характер. Таким образом в небольшом регионе наш народ создал наглядные образцы тех двух главных направлений колониальной политики, которые впоследствии с аналогичными результатами были осуществлены англичанами и испанцами на необъятных просторах Америки. Англичане действовали, как в Пруссии, испанцы — как в Прибалтике»{867}. «Прибалтийские бароны» держались особняком и не были склонны к ассимиляции с местным населением; это была преимущественно городская культура, напоминавшая положение античного полиса в варварском окружении. Если в Финляндии, наряду с господствующим слоем шведских помещиков, были шведы — крестьяне и рыбаки, если в Галиции наряду с польской шляхтой была и польская беднота, то в Лифляндии, Курляндии и Эстляндии немцы составляли исключительно верхушку тамошнего общества. Имущественное и классовое разделение усугублялось традиционным высокомерием, чванством и неуступчивостью остзейцев. Немецкий историк Хатцель таким образом характеризовал тамошнюю систему отношений: «Немецкие патриции управляли прибалтийскими городами на манер средневековья. Они господствовали экономически и юридически в муниципалитетах и гильдиях, от членства в которых все остальные нации были отстранены, если не считать символического представительства. Официальным языком края был немецкий язык, на нем велись все административные и судебные дела и преподавание в школах. В старинном Дерпте был университет, исконно немецкий дух которого отличался от русских учебных заведений не в меньшей степени, чем мрачные готические башни Ревеля или Риги от Кремля»{868}. В Первую мировую войну культурное преобладание (или, по крайней мере, значительный вес) немцев в Восточной Европе стал открытием для немецких солдат, воевавших на Восточном фронте. В этих условиях миф Пруссии и колонизации Востока стал вновь приобретать популярность: грандиозная перспектива немецкого расширения на Восток стала для молодых немцев осязаемой, тем более когда в немецкие руки попала Польша, Прибалтика и даже Украина. В Первую мировую войну немецкие солдаты на Востоке везде наталкивались на следы немецкой колонизации — для некоторых из них, особенно для немцев с Запада, это стало откровением: им показалось, что духовное и культурное влияние Германии простирается до самой Москвы. Во многих отношениях так оно и было — уже не многие помнят, что после Второй мировой войны из Восточной Европы было выселено 12–14 миллионов немцев, составлявших некогда активный и продуктивный элемент населения этой части Европы. Немецкие националисты всячески раздували это обстоятельство, пангерманисты считали, что Россия должна отдать Германии Эстонию, Лифляндию, Курляндию и Жемайтию в обмен на львиную долю турецкого наследства. Генерал-квартирмейстер немецкого Генштаба Людендорф в 1915 г. назначил Альфреда фон Госслера шефом военной администрации Курляндии, в которой сразу было введено представительство местных немцев и создан ландесрат. Это свидетельствовало о стратегических планах немцев на эти земли. В 1915 г. Людендорф с иронией писал в МИД: «После того, как мы оккупируем всю Польшу, я создам в Литве и Курляндии новое королевство»{869}.

Брестский мир в глазах этих молодых немцев лишь формально утвердил фактически существовавшее положение, но немцы проиграли Первую мировую войну, и в Версале у них все отобрали. После Парижской конференции, завершившей Первую мировую войну, оказалось, что прибалтийские государства, Польша, Финляндия, Чехословакия и Румыния смогли извлечь пользу из поражения России от Германии и поражения Германии на Западе. Во вновь возникших в Европе государствах значительное немецкое меньшинство стало нежелательным и гонимым; его политические, экономические и социальные права стали зависеть от воли национальных правительств — теперь национальные принципы действовали уже против немцев. В глазах этих немцев западная по своему происхождению идея равенства и суверенитета национальных государств создала в Восточной Европе такой порядок, который по своему характеру был враждебен прежнему культурному и экономическому положению немцев в этом регионе Европы. Кроме того, в Германии многие были убеждены, что распространение Антантой собственных представлений о ценности национального государства на Восточную Европу — это трагическая ошибка, так как это противоречит социальной, культурной и экономической действительности и наносит непоправимый ущерб своеобразному национально-государственному развитию живущих там славян. Немецкие правые были убеждены в том, что славянский мир живет по отличным от Запада ценностям и законам. Часть этих немецких правых ратовала за объединение со славянами для борьбы против Запада (Ван ден Брук и некоторые другие младоконсерваторы), а большинство стремилось к восстановлению прежнего немецкого господства и продолжения колонизации. Тем более что пруссакам казалось, что поляки сами не способны наладить жизнь и работу в своем государстве. Немцы относились к полякам, как к людям некультурным, ленивым, а потому и бедным; письменные свидетельства этой характеристики поляков появляются уже в первой половине XIV в. Уже в XX в. некий прусский аристократ писал, что только под строгим и жестким руководством поляки способны на производительный труд, а без этого принуждения — они плохие работники. У пруссаков даже было устойчивое словосочетание для обозначения запущенного и плохого хозяйства: «польское хозяйство» (polnische Wirtschaft). Тот же аристократ жаловался на то, что сделали поляки за несколько лет хозяйничанья в «польском коридоре»: «Города загажены, Висла обмелела, мы воспринимали как чудовищную несправедливость то, что Польша (якобы обиженная немцами) вызывала в мире сочувствие и симпатии. Польское государство в свое время развалилось как раз под влиянием польской недееспособности, и ее власти предлагали соседям свою же страну как залежалый товар; Фридрих Великий принял часть Польши только потому, что опасался, что Россия все возьмет сама… Я сам человек польского происхождения, но поведение поляков после Первой мировой войны и особенно после Второй мировой войны не говорит в их пользу»{870}. Интересно отметить, что даже в наше время у немцев сохранилось снисходительное отношение к полякам; так на вопрос анкеты журнала «Шпигель» (1994 г.) о том, превосходят ли немцы какой-либо народ, 52% немцев ответило — нет, а 45% — что «превосходят некоторые народы». На вопрос, кого именно они превосходят, 87% опрошенных немцев ответило, что поляков, 74% — турков, 63% — русских, 20% — французов, 11% — американцев{871}.